Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Знаю, что не хочешь, но сейчас мы ничего не можем сделать. Все в руках Господа.
Он взмахом руки предложил мне следовать за ним. Я встал и поцеловал Бонни в щеку.
– Я тебя люблю, – прошептал я на ухо девушке. – Скоро вернусь. – Я вышел в коридор следом за мистером Фаррадеем. – Я вернусь утром.
На этот раз я не просил позволения. Ничто в мире меня не удержало бы вдали от Бонни.
Мистер Фаррадей кивнул.
– Кромвель, ты помог моей девочке продержаться до приезда медиков. У тебя есть полное право находиться рядом.
– Мой отец служил в армии, он научил меня оказывать первую помощь.
Не знаю, с чего вдруг я это сказал. Слова просто сорвались с языка.
В глазах мистера Фаррадея промелькнуло сочувствие, и я понял: он уже знает про моего отца.
– Значит, он был хорошим человеком. – Он снова сжал мое плечо. – Иди. Поспи. А завтра возвращайся.
Я повернулся и направился к главному входу. В голове было пусто, ноги сами несли меня в нужном направлении. На улице меня окружила холодная ночь. Вдруг я заметил сгорбленную фигуру на скамейке в маленьком сквере через дорогу. Едва завидев светлые волосы, я сразу его узнал.
Сделав несколько шагов, я опустился на скамью рядом с Истоном. Он ничего не сказал, и какое-то время мы молча смотрели на статую ангела, темневшую в центре сада. Через несколько минут он хрипло выдохнул:
– Ей осталось от силы пара недель, Кром. И все.
Мышцы живота так напряглись, что меня едва не вывернуло наизнанку.
– Бонни поправится, – сказал я. Вот только я даже сам себя не мог убедить. – Она теперь в начале списка. Она получит сердце. – Истон молчал, и я повернулся к нему: – Ты сам-то как?
Истон безрадостно хохотнул:
– Все еще здесь.
– Она нуждается в тебе, – проговорил я. Слова приятеля меня встревожили. – Когда она проснется, когда ее выведут из комы, ты будешь ей нужен.
Истон кивнул:
– Да, знаю. – Он встал. – Пойду обратно.
– Увидимся завтра.
Я наблюдал, как Истон шагает к зданию больницы, потом еще немного пустым взглядом смотрел на статую ангела. События минувшего дня крутились в голове пестрым калейдоскопом с необычайной скоростью. Вдруг мой разум зацепился за одно воспоминание. «У кого из твоих родителей синестезия?» Вытащив из кармана телефон, я набрал в поисковике запрос, и у меня в животе похолодело: Бонни была права. Я сказал себе, что я, очевидно, исключение из правил, но тихий внутренний голос шептал обратное.
«Ты совершенно не похож на своего отца… Мама у тебя блондинка, а у тебя темные волосы… Ты высокий, а твои родители – коротышки…»
Сердце заколотилось в груди, словно им выстрелили из пушки, в кровь хлынул адреналин, в сознании завертелось множество воспоминаний. Я бросился к стоянке, сел в такси и поехал обратно к озеру. Там я вернулся к своему пикапу, ни разу не взглянув на озеро, потому что там Бонни стало плохо. Вместо этого я сел за руль и долго гнал машину вперед, пока не почувствовал, что падаю от изнеможения. Однако мозг продолжал напряженно работать. Бонни умирает, ей нужно сердце. Истон того и гляди сорвется, да еще и это… этот вопрос… этот проклятый вопрос никак не выходил из головы.
Я резко затормозил перед общежитием и взглянул в зеркало заднего вида.
Глаза и губы у меня мамины.
А вот волосы…
– Почему ты так хочешь, чтобы он со мной занимался? – спросил я отца.
– Потому что он понимает, сынок. Он понимает, каково это – быть тобой. – Папа вздохнул. – Просто дай ему шанс. Думаю, он тебе понравится, если узнаешь его получше. Тебе стоит поближе с ним познакомиться, сынок.
Нет. Неправда. Это не может быть правдой. Не может.
Трясущимися руками я полез в карман и достал мобильный телефон. Это уже слишком. Моя жизнь разваливалась на куски. Я выбрал в списке мамин номер, нажал кнопку вызова и стал ждать.
– Кромвель! Солнышко, как у тебя дела? – раздался в трубке знакомый голос. Ее акцент уроженки Южной Каролины почти совсем исчез.
– Папа был моим настоящим отцом? – выпалил я.
Мама молчала, я прямо-таки видел, как она пытается подобрать слова.
– Кромвель… Что?..
– Папа был моим настоящим отцом? Просто ответь на вопрос!
Но мама продолжала молчать.
Тишина в трубке была красноречивее любых слов.
Я нажал на «отбой», чувствуя, как ускоряется пульс, и, не успев опомниться, выпрыгнул из машины и побежал. Я бежал до тех пор, пока не добрался до дома профессора Льюиса, благо тот располагался прямо на территории кампуса.
Я барабанил кулаком в дверь, пока та наконец не открылась. На пороге стоял облаченный в пижаму Льюис и потирал сонные глаза.
– Кромвель? – невнятно пробубнил он. – Что?..
– У кого из ваших родителей была синестезия: у мамы или у папы?
Он ответил не сразу, очевидно, плохо соображал спросонья.
– М-м-м… У мамы. – А потом он посмотрел на меня и сообразил, что меня трясет от злости. И лицо этого мерзавца побледнело.
– Насколько хорошо вы знали мою маму? – спросил я, изо всех сил стараясь не сорваться на крик.
Я не ждал, что Льюис ответит, однако он сказал:
– Хорошо. – И сглотнул. – Очень хорошо.
Я закрыл глаза, а когда открыл, заметил, что волосы у Льюиса темные. Он высокий, широкоплечий. Все стало ясно. Я попятился от двери, потрясение и шок от того, что Бонни лежит в коме, смешались в одну гремучую смесь.
– Кромвель… – Льюис шагнул ко мне.
Он – мой отец. В кармане у меня зазвонил телефон, и, вытащив его, я увидел на экране мамин номер. Вероятно, Льюис тоже его заметил.
– Кромвель, пожалуйста, я могу объяснить. Мы можем объяснить.
– Отвалите от меня, – огрызнулся я, удаляясь обратно в сад. Но Льюис шел за мной, и я остановился. – Отвалите, – снова предупредил я.
В груди болезненно ныло, как будто ее вскрывали изнутри тупым ножом. Папа так пытался понять меня, мою музыку, цвета…
А я ему даже не родной.
Льюис продолжал идти ко мне, он все приближался, пока не подошел вплотную.
– Кромвель, пожалуйста…
Не дав профессору возможности продолжить, я врезал кулаком ему в лицо, так что его голова мотнулась в сторону. Когда он выпрямился, стало видно, что губа у него разбита.
– Ты – ничто по сравнению с ним! – выплюнул я.
Повернувшись, я выбежал из его сада, пока он не сказал еще чего-нибудь. Бежал и бежал, пока не обнаружил, что стою на берегу озера. Вот только теперь, при виде водной глади, перед глазами у меня появлялась лишь Бонни, и то, что осталось от моего сердца, разлетелось на куски.