– Когда твой отец заговорит со мной, – говорила мистрис Джорж своему мужу, – со мной делается такая дрожь, что я не в состоянии разинуть рта, чтобы ответить ему.

– Ты, пожалуйста, не потакай ему, – сказал Джорж. – Ведь он тебе ничего не может сделать. У тебя есть свои собственные деньги, а если мне суждено быть наследником, то это сделается без него.

– Он так и заскрипит зубами, когда увидит меня.

– Не обращай на это внимания, не укусит. Бывало, он скрежетал зубами и при встрече со мной, когда я приходил просить денег у него, это мне не нравилось, а теперь я и думать не хочу. Раз как-то бросил в меня книгой, да не попал.

– Если он бросит в меня, Джорж, то я тут же и упаду.

Для графини самые худшие минуты были те, когда ей приводилось иметь дело с мужем. Ей необходимо было видеться с ним ежедневно, необходимо было высказывать такие вещи, которых он терпеть не мог слушать, обращаться к нему с такими просьбами, которые заставляли его скрежетать зубами. Граф принадлежал к числу тех людей, которые не иначе могли жить, как на широкую ногу, и в то же время были страшно скупы даже на мелочные текущие расходы. Ему, конечно, следовало бы знать в это время, что мясник, булочник, мелочные торговцы и продавцы каменного угля никого даром не снабжают своими припасами, а между тем казалось, как будто он надеялся, что они обязаны делать это. После неудачных спекуляций в Ньюмаркете и Гомбурге он находился в довольно затруднительном положении, несмотря на то у него все-таки были средства, чтобы жить без ежедневной пытки: возлагаемые на самого себя страдания относительно денег происходили скорее от его характера, чем от нужды. Жена его вовсе не знала, действительно ли он был разорен или только показывает вид разоренного человека. В этом отношении она так привыкла к своему положению, что для сохранения своего счастья никогда не прибегала к финансовым соображениям. Одежда и пища всегда являлись к ней – включая в это бархатные платья, дорогие безделушки и повара, – и она была уверена, что такой порядок вещей сохранится вечно. Но все же ежедневные совещания с мужем становились для нее невыносимы. Всеми силами старалась она избегнуть их, и в случаях, когда дело касалось способов и средств, она позволяла им устраиваться самим собою, если только со стороны мужа не встречалось препятствия. Между тем граф требовал, чтобы она виделась с ним ежедневно в его кабинете, и графиня нередко признавалась любимой своей дочери Маргарите, что получасы, которые она проводила с мужем, скоро будут для нее смертью. «Иногда я чувствую, – говорила она, – что сойду с ума прежде, чем выйду из кабинета». Она упрекала себя, вероятно без всякой причины, в том, что многое переносила в этом отношении. В прежние дни граф постоянно находился в отсутствии, и графиня жаловалась на это. Подобно многим другим женщинам, она не знала, когда и в чем состояло ее благополучие. Она сетовала и представляла своему мужу различные доводы, что он большую часть времени должен посвящать своему очагу. По всей вероятности, доводы и убеждения ее сиятельства были не так сильны, постоянное пребывание в доме состоялось вследствие расстройства здоровья, и теперь графиня с горькими сожалениями вспоминала те счастливые дни, когда она была покинута, ревнива и сварлива! «Не попросить ли нам сэра Омикрона, чтобы он приказал ему отправиться в Германию на минеральные воды?» – говорила графиня Маргарите. Сэр Омикрон был знаменитый лондонский врач и мог, без всякого сомнения, оказать им эту услугу.

Однако приказания этого не было отдано, и отец семейства решился провести зиму в замке Курси. Гости, как я уже сказал, все уехали, и в доме, кроме семейства графа, никого не оставалось, когда ее сиятельство, в двенадцать часов утра, спустя несколько часов после визита мистера Деля, вошла в кабинет своего супруга. Граф всегда завтракал один, и после завтрака находил во французском романе и сигаре то утешение, какое могли еще доставлять ему эти невинные развлечения. Когда роман переставал возбуждать его и когда сигара теряла свой аромат, граф посылал за женой, а после нее являлся камердинер одевать его. «Ей хуже моего переносить капризы этого человека, – говорил камердинер своей собратии. – Мне еще можно отказаться от места, а ей нельзя».

– Лучше ли? Нет, нисколько не лучше, – сказал муж в ответ на женины осведомления о здоровье. – Мне никогда не будет лучше, пока вы будете держать этого повара.

– Но, отказав ему, где мы возьмем другого?

– Не мое же дело приискивать поваров. Я не знаю, где вы возьмете другого. В скором времени у вас вовсе не будет повара, я уверен в этом. Мне кажется, вы взяли в дом двух лишних людей, не сказав мне ни слова.

– При таком собрании гостей нам нужны были лишние люди. Пригласить сюда леди Думбелло – и не дать ей прислуги!

– Кто приглашал сюда леди Думбелло? Я не приглашал.

– Однако, мой друг, ты был доволен ее присутствием.

– Чтоб ей провалиться!

И затем наступила пауза. Графиня не противоречила и радовалась, что вопрос о прислуге был замят с помощью леди Думбелло.

– Взгляните-ка на это письмо от Порлокка, – сказал граф, передавая несчастной матери письмо от ее старшего сына.

Из всех ее детей он был одним из любимейших, но ей никогда не позволялось видеться с ним под кровлею своего дома.

– Иногда я думаю, что это величайший из бездельников, с которым мне когда-либо приводилось иметь дело, – сказал граф.

Графиня взяла письмо и прочитала его. Послание это не принадлежало к числу таких, какое отец с удовольствием мог бы получить от сына, но за неприятное свойство его содержания скорее можно винить отца, нежели сына. Автор письма говорил между прочим, что ему не доставляют с надлежащей пунктуальностью известную сумму, и что если он не получит ее, то вынужденным найдется предложить своему адвокату принять меры к взысканию путем суда и закона. Лорд де Курси воспользовался известной суммой денег насчет фамильного имения, чего он, однако ж, не мог сделать без соглашения с своим наследником, а как соглашения этого не состоялось, то он обязан был выплатить из приобретенной суммы старшему сыну определенную часть. Граф смотрел на подобную уплату как на добровольное пожертвование или вспомоществование, между тем как лорд Порлокк считал ее своею собственностью по закону. В этом письме лорд Порлокк не употреблял фраз, в которых выражалась бы сыновняя покорность и преданность. Оно начиналось следующими словами: «Лорд Порлокк сим извещает лорда де Курси», и проч.

– Я полагаю, что он должен получить свои деньги, иначе чем же он будет жить? – спросила графиня с лихорадочной дрожью.

– Чем жить! – прокричал граф. – Значит, вы оправдываете его и находите, что он должен писать к своему отцу подобные письма?

– Я только сожалею об этом, – отвечала она.

– Я сам не знаю, откуда взять денег. Что касается до него, то если бы он даже умер с голоду, я бы сказал только, что так ему и следует. Он служит позором моему имени и моему семейству. Сколько я знаю, он недолго проживет.

– Ах, де Курси! Не говорите об этом таким тоном.