музыке, известным критиком, писателем и моим другом на всю жизнь. Попутно я быстро обучался рассказывать о музыке, искусстве и путешествиях. Поскольку институции новой музыки никогда не оказывали мне поддержки, я, в сущности, обходился собственными силами — сам себе организовывал гастроли и записи пластинок. Последующие несколько лет — собственно, вплоть до 1976 года, когда состоялась премьера «Эйнштейна», — я сам создавал инструментарий для отвоевания плацдарма в мире музыки.

Теперь, оглядываясь на прошлое, я осознаю: больше всего на мою музыку повлияла энергетическая система, в просторечии именуемая «город Нью-Йорк». Этот город растворен в моей музыке, особенно в ранних вещах для ансамбля. Мои концерты в музее Гуггенхайма, или «Музыка в двенадцати частях», или «Музыка в изменяющихся частях», или даже «Эйнштейн» — практически всё, что я сделал до 1976 года, — родилось прямо из нутра Нью-Йорка. Вырос я в Балтиморе, но Нью-Йорк — это что-то особенное, он бодрствует круглосуточно и не знает выходных. Париж на ночь погружается в сон: метро закрывается, лавки запираются, — но Нью-Йорк не спит никогда. Потому-то я сюда и переехал.

Творческие люди, с которыми я общался и работал, не имели отношения к индустрии развлечений: все они принадлежали к нью-йоркскому миру экспериментального — порой чересчур экспериментального — искусства. Повстречав в Ист-Вилледж, где-нибудь на улице, кинорежиссера и перформансиста Джека Смита, вы могли бы принять его за бомжа. Или вам попался бы Мундог (это его кличка, «Лунный Пес», на самом деле его звали Луи Харден), остававшийся очень забавным и нестандартным даже в солидном возрасте.

Вначале, когда Мундог тусовался на углу 54-й улицы и Шестой авеню, с ним познакомился мой друг Мишель Зельцман. «Пошли, хочу тебя кое с кем познакомить», — сказал Мишель и повел меня к Мундогу. Это был высокий (наверно, шесть футов три-четыре дюйма ростом) слепец в костюме викинга. Казалось, что он даже семифутового роста, поскольку на голове у него был массивный шлем с рогами и острым шишаком. Он носил хламиды и сапоги, которые шил себе сам, при ходьбе опирался на палку, которая одновременно была копьем. Если ты покупал у него стихотворение за двадцать пять центов, он пел для тебя и немного играл на барабанах, которые тоже изготовил собственноручно.

Я свел с Мундогом шапочное знакомство, а прочитав в газете, что он ищет жилье и ночлег, пошел к нему.

— Мундог, у меня есть дом на 23-й улице. Если хочешь, можешь поселиться наверху — выбирай себе этаж.

— Ты очень добр. Можно я зайду тебя навестить?

— Да, приходи в любое время.

— Скажи мне адрес. Я к тебе приду.

Через неделю смотрю я как-то в окно и вижу, что по Девятой авеню шагает викинг. Это был Мундог. Шел он очень уверенно и быстро, перешел 26-ю улицу, 25-ю, 24-ю. Каждый раз он останавливался у светофора, ждал, пока загорится зеленый свет, и переходил на ту сторону. Когда он вошел в мой дом, я спросил:

— Мундог, а как ты определяешь, когда будет зеленый?

— Все просто. Встаю около светофора, и, когда он переключается, я слышу электричество и чувствую, как едут машины. Едут слева направо — значит, они едут по поперечной улице. Если они едут вдоль по авеню, я это чувствую. Жду, пока машины проедут, потом слышу щелчок и тогда перехожу.

Я отвел его в большую комнату на верхнем этаже и сказал:

— Можешь разместиться в этой комнате, если она тебе нравится.

— А где стены? — он пытался, вытянув руки в стороны, прикоснуться к стенам.

— Ну, комната довольно просторная.

— Нет-нет-нет-нет. А маленькая комната у тебя есть?

— Ну да, соседняя комната — маленькая.

— Отведи меня в маленькую комнату.

Я отвел его в эту комнату, он протянул руки к стенам и дотянулся.

— Я займу маленькую комнату. В большой комнате я буду все терять; в маленькой комнате я соображу, где что лежит.

В итоге Мундог прожил у нас год. С ним было несколько сложностей, главная состояла в том, что он приносил еду из заведений типа «Кентукки фрайд чикен», купленную навынос, потом бросал обертки на пол, забывал про них и никогда не подбирал. Просто не знал, где валяется мусор. Я сразу это обнаружил, и когда Мундог уходил на весь день из дома, я шел наверх, прибирал за ним и выносил мусор.

В то время ансамбль раз в неделю репетировал в моем доме, и вскоре Стив Райх, Джон Гибсон и я взялись играть вместе с Мундогом, а также репетировать вместе, тоже раз в неделю. Мы вчетвером пели песни Мундога, обычно по кругу. Мы с Джоном иногда играли на флейтах, а Мундог — на ударных. Стив записал пять-шесть песен на свой магнитофон «Ривокс» и долго хранил эти пленки. Недавно про Мундога написали книгу, и эти записи были изданы вместе с ней.

Примерно через год Мундогу подарили небольшой участок где-то в Кэтскиллских горах, и он собрался переезжать. Он был в некотором роде современным гамельнским крысоловом: его часто окружала молодежь, и некоторые из этих ребят поехали с ним в горы, чтобы помочь со строительством. Пока дом строился, Мундог по-прежнему жил у меня, и я спросил его, как будет выглядеть дом. По его описанию я понял, что будет центральная комната, достаточно маленькая, чтобы он, вытянув руки, мог достать до любой стены. И пять длинных коридоров, каждый из которых вел в отдельную каморку на отшибе. Наверно, сверху этот дом напоминал пятиногого паука. Может, и странное жилище, но для незрячего — то, что надо.

Одно время у Мундога был контракт с «Эпик Рекордс», и он записал пару пластинок. Он был творец, ни на кого не похожий. Мне он рассказал, что потерял зрение в шестнадцать лет, на Четвертое июля, когда прямо у него перед носом взорвались капсюли для фейерверка. После этого его «послали в захудалую консерваторию учиться на настройщика роялей». Настройщиком он не стал, потому что вжился в образ викинга и принялся странствовать по Штатам, играя музыку. Он показал мне альбом с газетными вырезками — сплошь статьи про него. Он прославился, а потом вернулся в Нью-Йорк и пристроился на углу Шестой авеню и 54-й улицы напротив отеля «Уорик».

Мундог владел контрапунктом на композиторском уровне, умел петь, но особенно любил классическую музыку. Послушав мою музыку, он сказал:

— А знаешь, мне твоя музыка нравится, интересная. Но тебе надо проводить побольше времени с Бахом и Бетховеном. У них обоих — вот у кого я учился.

А когда я спросил: «Чему ты научился?»