Нефедов повернулся, и у него перехватило дыхание. Сжимая коробочку с орденом, сквозь пелену, от волнения застилавшую глаза, он увидел, как тут и там по залу встают люди. Десятки людей. Разных званий и родов войск, офицеры и солдаты – все они смотрели на Степана и молча, стоя по стойке «смирно», отдавали ему честь.

Старшина беспомощно оглянулся на Калинина и тут же снова стал смотреть в зал. Теперь он увидел, что сбоку отдельной группой стоят Охотники.

Каждого из них он знал в лицо.

Последние солдаты особого взвода, раскиданного по всей стране и собранного в Кремле, смотрели на своего командира. А он, словно слепой, осторожно спускался со сцены, не отводя от них глаз.

Генерал-полковник в отставке Виктор Иванцов не спал. Лежал в темноте, в спальне с наглухо задернутыми шторами, и чего-то ждал. Шторы он задергивал всегда основательно – любил, чтобы ночью было совсем темно, чтобы ни единый лучик света не проникал в комнату. Хоть луна, хоть фонари, хоть звездное небо – разницы нет, пусть уж лучше совсем хоть глаз коли. Так лучше думалось.

Иванцов ворочался на широкой кровати, будто медведь в берлоге, которому никак не удается залечь в спячку до весны. После смерти жены спал Виктор Сергеевич совсем мало – непривычно было не чувствовать под боком родного человека, опустевшая постель отдавала в бок холодом, не спасало даже толстое пуховое одеяло.

«У моря погоды жду, твою мать!» Выругавшись вполголоса, Иванцов спустил ноги с кровати, нашарил худыми ступнями меховые тапочки. Растревожила Геля своим звонком, который день уже все мысли вокруг этого… Заснуть сегодня, похоже, и вовсе не удастся. Ну что ж. Значит, опять ставить чайник. Прошаркал на кухню, щелкнул кнопкой, чайник зашумел успокаивающе. С литровой кружкой черного, как деготь чая, больше похожего на чифир, старый военный отправился в кабинет. Лампа над столом разогнала ночной мрак, свет упал на книжные полки, вспыхнул на лезвии старинного кавказского кинжала с кубачинским чернением – Иванцов пользовался им как закладкой. Сейчас кинжал лежал рядом с большим потертым альбомом в зеленой кожаной обложке.

Опустившись в кресло, генерал-полковник устроился поудобнее, отхлебнул чаю. Потом, будто решившись, кивнул сам себе головой и открыл альбом на середине, наугад.

Взгляд упал на большую выцветшую фотографию.

– Орлы, – улыбнулся Иванцов, – орелики мои…

В центре группового фото стоял он сам, еще с полковничьими погонами, в сдвинутой на затылок фуражке. Улыбался широко, беззаботно, как человек, только что выполнивший тяжелую, опасную, но нужную работу. Полковник Иванцов обнимал за плечи двоих – в черных комбинезонах без погон, только знак Охотника у каждого на груди. Слева Санька Конюхов, этого сразу узнаешь. Справа – Никифоров, бурят. Как его имя-то? Имя… не вспомнить уже. Петр? Василий? А рядом с ними кто? Парни из взвода, точно, но как их звали-то?

Иванцов досадливо крякнул. Чертова память, совсем уже старик. Он перевел взгляд в левый угол фотографии.

Степан Нефедов, как всегда, стоял чуть в стороне, словно бы случайно оказался рядом, а так – просто проходил мимо. А еще он никогда не попадал в фокус объектива. Всегда оставался немного размытым, окруженным зыбким ореолом, похожим на туман. И только светлые глаза получались неимоверно четко. Даже сейчас, с пожелтевшего фото, они глядели так, будто за кусочком картона был живой человек.

Ему снова снилось кладбище.

Вот уже несколько лет один и тот же, часто повторяющийся сон – четкий, яркий словно наяву. Кладбище за высоким кирпичным забором, украшенным по верху поржавевшими металлическими завитушками. Полная тишина и безлюдье, ни живой души вокруг. Выложенная потрескавшимися каменными плитами дорожка, ведущая к железным воротам. Сквозь решетку ворот всегда было видно деревья и противоположную стену ограды – кладбище было совсем небольшим, узким и длинным. И кругом памятники – декабристам, революционерам, другим когда-то знаменитым, а теперь напрочь забытым людям; монументы, обнесенные цепями, с штурвалами и якорями; склепы, поросшие мхом. Здесь всегда было чуть пасмурно, и всегда начинался первый день осени, с пожелтевшей травой и листьями, которые ветерок гонял по каменным плитам. Кладбище не пугало.

Оно снилось ему часто, особенно перед боем или зачисткой, когда спать оставалось немного – час, полтора. Но еще ни разу во сне он не смог войти внутрь, потому что ворота всегда были закрыты, и (просыпаясь, он помнил это особенно хорошо) заперты на огромный висячий замок, да еще обмотаны поверху ржавой цепью.

В этот раз он увидел, что ворота распахнуты настежь.

– Товарищ старшина, вставайте…

Он вскочил на ноги еще до того, как проснулся окончательно. Хрустнул суставами, потянулся к автомату. Сон не забывался, но Степан усилием воли заставил себя не думать о нем, отодвинул в самый дальний угол сознания мысли о распахнутых воротах. Почему – распахнутых? Стоп.

Он зевнул и посмотрел на Сашку Конюхова, державшего в руках ремень с кобурой. Застегнул пряжку, поправил кобуру, привычно почувствовав тяжесть парабеллума. И только глянув на длинный, наспех сколоченный стол, заваленный консервными банками, уставленный кружками и бутылками, проснулся окончательно.

– Н-да… Погуляли вчера, не посрамили особого взвода, нечего сказать. Санька, где наши?

– Все здесь, кто чем занимается. Оружие чистят, дырки штопают. Альвы как всегда… ножи точат, – Конюхов махнул рукой вдоль улицы, заваленной грудами закопченного битого кирпича. Уцелевшие дома слепо таращились оконными проемами. – Только Никифоров ни свет ни заря куда-то потащился. Хочу, говорит, сфотографироваться у этих, как их… Бранденбургских ворот, что ли.

– Грамотный, – хмыкнул Нефедов, туго затягивая шнурки на высоких ботинках, – откуда только знает про ворота, бурят хитромудрый?

– Так они вчера альбом притащили, уже за полночь. Капитан переводчиков с ними, поддатый тоже. Говорит, название «Все виды Берлина». Вот они вчера и спорили, кому что больше из этих видов нравится. Сошлись на том, что у нас лучше.

Конюхов улыбнулся, сверкнул белыми зубами.

– У нас-то? Конечно, лучше, – уверенно сказал Нефедов и тут же построжал лицом. – Никто вчера не напился?

– Ни синь-пороху! – мотнул головой Санька. Два ордена Славы на его гимнастерке тонко звякнули, зацепив друг друга. – Ну… капитана, правда, пришлось унести, прямо в кузове положили. Обезножел от спирта. А наши все с понятием, уже с утра на ногах. Вас будить не хотели, но посыльный из штаба армии за вами…

– Тьфу! – Степан досадливо поморщился. – Чего раньше не сказал?

– Виноват, – сержант произнес это таким тоном, что было ясно – виноватым он себя не считает совершенно, – только сейчас-то зачем спозаранку тревожить?