А дальше – по книге, врученной мне ВДП:

«Над звонковой кнопкой нет никакой надписи. Я слышу, как дребезжит звонок в глубине квартиры. В полуоткрывшейся двери стоит Околович. Смотрит на меня спокойно и вопросительно. Он старше, чем на фотографии, меньше ростом, волосы реже и светлее, другие глаза. Но это должен быть он. Тот же длинный овал лица, острый подбородок, очки, приспущенные на горбинку носа. Околович молчит, придерживая дверь, и изучает меня с настороженным любопытством. Я стараюсь, чтобы мой голос зазвучал как можно естественнее:

– Георгий Сергеевич?

Он все же слышит, наверное, что я волнуюсь.

– Да… я… – отвечает Околович, но войти не приглашает.

Итак, мы встретились. Самое трудное, видимо, позади. Все становится сразу обычным и простым. Я облегченно улыбаюсь и спрашиваю уже совсем спокойно:

– Можно к вам на минутку?

– Д-да… конечно… – говорит он нерешительно, приоткрывает дверь и пропускает меня в квартиру.

Я бегло осматриваю переднюю. К ней примыкает небольшая кухня. Через другую дверь видна часть жилой комнаты. Все тихо, никого нет, ничего подозрительного не заметно. Не закрывая входную дверь, Околович продолжает:

– Собственно говоря, я вас не знаю и…

Я прерываю его почти веселым голосом:

– Зато я вас знаю очень хорошо. Если вы разрешите мне присесть, я все объясню. Вы один дома?

Последние мои слова звучат больше утвердительно. Околович смотрит на меня пристально с секунду, переводит взгляд на пролет лестницы, где по-прежнему никого нет, пожимает слегка плечами и закрывает входную дверь.

– Да, один… – говорит он, наконец, и показывает мне на жилую комнату: – Проходите.

Маленькая комната кажется мне набитой старой мебелью. Широкое окно задернуто шторами. Я сажусь на диван. Околович опускается в кресло напротив. Он, вероятно, уже понял, что происходит что-то совсем необычное, глаза его очень серьезны. Он подался мне навстречу, как делают люди, желающие подбодрить собеседника, и выжидающе молчит. Я стараюсь найти подходящие слова.

– Георгий Сергеевич… Я приехал к вам из Москвы… ЦК КПСС постановил вас убить. Выполнение убийства поручено моей группе…

Околович все еще молчит. На лице его ничего не дрогнуло, и сам он остался неподвижным. Только подбородок чуть опустился книзу, – знак понимания того, что он внимательно слушает. Я продолжаю, стараясь высказать самое главное прежде, чем он примет какое-либо решение:

– Я не могу допустить этого убийства… По разным причинам. А положение сложное. Здесь, в Германии находится целая группа. С надежными документами, крупными суммами денег, специальным оружием. Агенты опытные и хорошо подготовлены к этому заданию. Правда, вся операция находится пока под моим контролем. Но я один не сумел найти выхода. Решил прийти к вам предупредить и посоветоваться, что же делать дальше. И вам, и мне… Могу еще добавить, что я капитан советской разведки. У меня в Москве остались жена и сынишка. При первой нашей с вами ошибке они могут погибнуть…»[48]

В общем, понятно: травить эмигранта лубянскими ядовитыми пулями Хохлов не стал.

Более того – вместе с Околовичем, который представил советского разведчика американскому ЦРУ и британской МИ-6, придумали ход, который позволил бы спасти семью шпиона, остававшуюся в Москве. Естественно, никаких «революционеров-антисоветчиков», способных вывезти Яну с сыном из Советского Союза, – на них надеялся наивный Хохлов – в Первопрестольной не нашлось. Зато ему обещали, что семья перебежчика получит убежище в посольстве США. Сценарий такой: Хохлов выступает в американской дипмисии в Бонне с заявлением о своем «выборе свободы», а в то же самое время западные агенты, работающие в Москве под маской журналистов, вывозят семью перебежчика к американцам в посольство.

Никакие американские «корреспонденты в штатском» домой к Хохловым со спасительной миссией не приехали, предателя из КГБ западники просто подставили: Яну с сыном через полдня после выступления Николая арестовали и судили не по гражданским, а по военным законам… Правда, англичане из МИ-6 экс-шпиона успокоили. Весьма своеобразно, на западный фасон. Сказали про вывезенных в Лефортовский централ Хохловых: «Их жертва не должна быть напрасной». Американцы же оказались менее выспренними, чем британцы: посоветовали Хохлову элементарно развестись с женой. Однако испытания Николая на этом не закончились.

В 1957 году он приехал из Америки, где поселился после бегства, на конференцию во Франкфурт, бывший в годы холодной войны европейским центром антисоветских активистов. В последний день собрания выступил с речью, затем в кофе-брейк вышел на террасу освежиться. Кто-то из-за спины дежурно протянул ему чашку черного кофе. Хохлов об этом не просил, но автоматически взял. Отхлебнул: обычный кофе, ничего особенного… Но что-то не понравилось, выпил лишь полчашечки. А после конференции Николай почувствовал тяжесть в животе, боль в сердце. Его охватил озноб, и он потерял сознание.

К счастью, Георгий Околович – знаток прибамбасов КГБ – был рядом. Его друзья-энтээсовцы срочно отвезли Хохлова в госпиталь. Там медики поставили диагноз острого пищевого отравления. Короче, банальный гастрит. Как бы не так?!..

«Внезапно я почувствовал ужасную усталость, – вспоминал Хохлов в своей книге. – Все начало кружиться перед глазами в зале, электрические лампочки запрыгали, раздвоенные лучи света заплясали передо мной. Казалось, мир вокруг меня куда-то исчез, а мое тело трясли конвульсии борьбы с какой-то странной силой. Никто не подозревал, что химическое вещество с отсроченным действием орудовало в моем теле, как бомба с часовым механизмом. Вечером в пятницу она сработала в моем организме.

Я смотрел в зеркало как загипнотизированный. Я увидел, а потом и почувствовал, что мои растрескавшиеся веки покрыты липкими выделениями, что черные пятна сочатся кровью, а кожа на лице сухая, натянутая и как будто горит. Все это и многое другое, что невозможно описать, превратило мое лицо в маску, напоминающую монстров Бориса Карлоффа[49]. Когда я пощупал прядь волос, которая торчала, как у клоуна, то невольно погладил ее рукой. Прядь осталась в моей ладони. Я потянулся к другой пряди, и снова без малейшего сопротивления и боли она осталась у меня в руке.

Примерно через неделю после начала болезни доктора обнаружили, что в моей кровеносной системе идет стремительный процесс разрушения. Кровь постепенно превращается в бесполезную плазму. Мне стало трудно есть, пить и даже говорить. Я погрузился в апатию. В тот воскресный вечер, рассказывали мне потом друзья, я приобрел вид умирающего человека»[50].