У Мирошкина запершило в горле.

— А я люблю тебя, — нашелся он, что сказать. — И я буду ждать тебя столько, сколько тебе понадобится. Если ты вдруг передумаешь, позвони мне.

— Прости.

Она зарыдала и повесила трубку. «Как в дурной пьесе», — подумал Мирошкин, хотя никогда таких пьес не видел. У него был очень небогатый театральный опыт, но он знал, что примерно так выражались в подобных случаях герои фильмов…

* * *

Когда Андрей Иванович выбрался из Исторической библиотеки, октябрьский день уже «догорал», если, конечно, можно назвать горением это тусклое пасмурное мерцание, которое не могла расцветить даже пестрота осенней листвы. Заметно похолодало. Температура все еще держалась «в плюсе», но было ясно, что стабильные дневные «+1, +3», о которых сообщал прогноз погоды, скоро превратятся в «ноль», далее в «—1, +1», затем перейдут в «минус», при котором закружится в небе первый снег. Мирошкин застегнул куртку и направился к метро «Лубянка». Теперь путь его лежал в Институт права и экономики, сокращенно ИПЭ, где раз в неделю он вел семинары по русской истории для будущих юристов и экономистов, которым, как прекрасно осознавал Андрей Иванович, его предмет был совсем не нужен. Но стандарт обязывал их сдавать по истории экзамен, поэтому Мирошкина терпели те, кто посещал институт, мечтая о красном дипломе, а те, кто к таким высотам не стремился, также ему не мешали, так как попросту не ходили на занятия.

Когда-то Институт права и экономики не имел столь звучного имени, а назывался… Впрочем, Андрей Иванович так за два года работы и не удосужился уточнить, как он раньше назывался. Что-то там было «заочное» и еще какое-то. После падения власти коммунистов обучение в нем сделалось платным, институт оброс факультетами и сменил название. Ему прочили скорое превращение в университет, и многих удивляло, что он еще не стал таковым. Название изменила и станция метро, на которой располагался ИПЭ. Прежде она называлась именем некого Андреева — государственного деятеля времен то ли Сталина, то ли Брежнева, о котором в годы перестройки стало известно что-то нехорошее, а потому в девяностые станция была переименована в «Глухино», по имени некогда располагавшейся здесь деревни. Мирошкин впервые ступил на ее платформу уже много позднее переименования, и только от москвича Куприянова, на первый раз встречавшего однокурсника, узнал, что «Глухино» когда-то была «Андреевской». В тот далекий осенний день девяносто шестого года Мирошкин, еще холостой и убежденный в собственном великом научном будущем, с некоторой долей снисходительности внимал Куприянову, который вел его через окружавшие станцию метро ларьки в направлении массивного серого здания. Мирошкин переживал, что ему не светит место на кафедре родного вуза. Педун влачил жалкое существование — в корпусах периодически отключали за неуплату свет и телефоны, на истфаке сократили всех полставочников, оставшиеся на факультете преподаватели бедствовали — зарплаты даже у профессоров и доцентов казались смехотворными, и при этом ходили упорные слухи, будто сокращение дойдет и до них. Даже при всем могуществе Плещеевой она не могла оставить ученика при себе…

— Ты понимаешь, Андрюха, место неплохое, — на ходу давал рекламу Куприянов, — у них зарплаты относительно нормальные, положение стабильное — не новодел какой-нибудь — вузу уже пятьдесят лет. Бывшая кафедра исторического коммунизма теперь — истории и политологии. Я туда тоже по знакомству попал.

— А как там возникла вакансия для меня?

— Да анекдот! У них работал один восьмидесятилетний дед-профессор, Карпов его фамилия. Он как-то ехал на работу в институт, и в метро с ним сделалось дурно, он упал в обморок — старый, а все туда же — работать. Ну, ничего, люди окружили, подняли, посадили на скамейку, пришел старик в себя и двинул дальше — к студентам. Только вот незадача, он как в обморок повалился, так тут же и обосрался. И самое интересное — ничего не заметил — возраст. Ни тепло ему, ни холодно, а нос у него отчего-то был забит — простудился, что ли? В общем, дошел он до кафедры. Коллеги видят — дело совсем плохо. Вонь стоит такая, что люди даже в коридоре думали: где-то канализацию прорвало. И никто ему не решился сказать. Даже завкафедрой Краснощеков и тот не смог. «А как я к нему, — говорит, — подойду и скажу: «Знаете, Иван Иванович, мне очень жаль, но вы обосрались». Так, что ли, предлагаете сделать? Я не могу». И никто ничего Карпову не сказал. Так он и лекцию читал. Еще зашел после пары к Краснощекову и пожаловался, что мало студентов на занятии присутствовало. Краснощеков, бедный, во время этого прощального разговора чуть было совсем не задохнулся, но виду не подал — проводил до дверей, посочувствовал. Только старик, видно, как домой приехал и брюки снял, понял свою оплошность и к преподаванию не вернулся — уволился. Так вот и вакансия открылась. Правда, Краснощеков хотел, чтобы человек был — как минимум кандидат наук, но я тебя расписал — чуть ли не доктор, гений, кандидатская — почти формальность…

Судя по тому, как Мирошкина рассматривал Краснощеков, было заметно — Куприянов действительно дал ему хорошую рекомендацию. Егор Андреевич, так звали завкафедрой, здоровый как дуб, шестидесятилетний, обладающий трубным голосом, красномордый мужик с руками, которыми можно было давить волков, даже постарался заручиться от Андрея Ивановича обещанием «не передумать». Взамен он посулил увлекательно быстрый рост от ассистента до доцента за какие-то «жалкие» лет пять. «Ты, главное, — внушал он Мирошкину, — защитись, а то у меня остепененных мало, одни уволились, другие поумирали, набрал молодых, навроде вот вас с Александром Анатольевичем. Рискую. Ты мне обещаешь, что вы через пару лет защититесь?» Этот вопрос Краснощеков адресовал уже Александру Анатольевичу — Куприянову. Тот горячо заверил шефа в том, что все его ожидания будут исполнены в срок.

Когда Куприянов скоропалительно, без объяснений, уволился из Института права и экономики, Егор Андреевич насел на Мирошкина и стал чуть ли не еженедельно справляться у молодого, теперь уже преподавателя о его планах и перпективах скорой защиты. Андрею Ивановичу ничего не оставалось, как кормить завкафедрой обещаниями, в которые он, впрочем, тогда еще очень верил сам. Теперь, конечно, когда диссертации не было, он избегал встреч с шефом, благо появлялся в институте раз в неделю, вечером, а от посещения сентябрьского заседания кафедры уклонился под предлогом нездоровья. Мирошкин понимал, что бегать от разговора вечно не удастся, — сроки предполагаемой защиты подходили, но, казалось, Краснощеков сам оставил его на какое-то время в покое. Причиной стал скандал, разразившийся в институте минувшим летом. Связан он был с распоряжением ректора о введении штрафов для студентов за порчу институтского имущества. Действительно, будущие юристы и экономисты с таким азартом ломали столы и стулья в аудиториях, что, казалось, в вузе скоро не на чем будет сидеть. И тогда-то Надрага — такова была фамилия ректора — принял решение бить по вандалам рублем. Меры были приняты драконовские — за сломанную парту студент должен был платить сумму, в десятки раз превышавшую ее самую что ни на есть рыночную стоимость. Это возымело результат — крушить мебель в институте стали меньше. Но приободрившаяся администрация перешла в наступление и, что называется, «пережала». Студенты возмутились, когда по всему институту были развешаны объявления, сообщавшие: отныне штраф за курение в неустановленном месте составляет двести пятьдесят рублей, за неубранную за собой в столовой посуду — двести, за попытку пообедать в преподавательском зале этой столовой — также двести рублей и так далее в том же духе. Как и в случае с Исторической библиотекой, нашлись активные недовольные, в дело вмешались налоговики. В ходе проверки вскрылись такие финансовые злоупотребления, что Надрага пустился в бега вместе с главным бухгалтером вуза. Против них возбудили уголовное дело, а репутации ИПЭ нанесли страшный удар. И вот теперь Краснощеков был полон самых пессимистических предчувствий относительно и своего будущего, и будущего учебного заведения вообще в связи с ожидавшимся приходом нового руководства. Так что ему было пока не до Мирошкина…