– Я понимаю! Я понимаю! Сара, я понимаю! Теперь я знаю, что ты пыталась мне сказать и чего я не смог услышать. Ты была права. Музыка и поэзия… Это и есть самая настоящая формула.

Он подумал об отце и о множестве страниц со стихами, запечатленных в собственной памяти. Новые слезы катились по его щекам, когда он начал читать строчки, которые, как он помнил, его отец произносил с трепетом. Потребовались годы, чтобы все осознать, но те слова, что он перечитывал снова и снова, они, наконец завершили свое долгое неспешное паломничество от головы к сердцу.

И когда он смотрел сквозь стекло на полумесяц молодой луны, он представлял себе Майкла, и надеялся, что он где-то в теплом и безопасном месте. Теперь он точно знал, почему той ночью много лет назад его послали к нему домой. Майкл надеялся, что его спасет Йозеф, хотя на самом деле сам Йозеф нуждался в спасении. Когда он приютил молодого студента, он не подозревал о том, что станет учеником, а Майкл – учителем. Йозеф не осознавал этого, но энтузиазм и страсть молодого человека к жизни и любви неспешно точили его погребальный кокон из кирпича и бетона, как неумолимый океан точит морскую дамбу. Даже в заточении, на чердаке, Майкл пил из колодца жизни так много и жадно, чем Йозеф когда-то в своей жизни. Он собрал всю свою бесстрашную жизненную силу и жажду жизни и переплавил в свои стихи. И размышляя об этом, Йозеф, к своему стыду осознал, как много в жизни он проспал. Оцепенело двигаясь по миру боли и печали, он не потратил ни минуты, чтобы впитать что-то хорошее вокруг себя. А хорошего было так много, даже в разгар жестокой войны.

Внезапно его мысли обратились к Ханне, ее улыбке, ее глазам, мыслям о ее теле рядом с ним. К своему огромному удивлению, он осознал, как сильно ему нужно к ней прикоснуться и ощутить рядом с собой ее присутствие. Впервые при мыслях об этом, не всколыхнулось чувство вины перед памятью о Саре, а просто появилась потребность почувствовать любовь и страсть, которые Майкл так часто запечатлевал на странице, как и его любовь к Эльке, как и его любовь к Саре. Мать Ханны умерла совсем недавно, поэтому он хотел проявить уважение и подождать, подходящего времени вряд ли найдется, но он скоро расскажет ей, что чувствует к ней на самом деле.

Каждое утро он просыпался с надеждой, что Майкл вернется, и каждую ночь засыпал, с чувством еще большего одиночества. Но в промежутках между этими часами он сознательным усилием выражал благодарность. Он был благодарен за жизнь, которую ему дали, и благодарен за все, чему он научился. Когда изоляция угрожала сокрушить его, он обращался к стихам Майкла и его любимой поэзии. Эти слова, так красиво сложенные вместе, каким-то образом привнесли тишину в его мятежное сердце, чувство комфорта и облегчения, словно его мягко вывели из сумрака.

С тех пор как исчез Майкл, Йозеф видел Ханну только раз, и ему очень хотелось побыть с ней наедине, чтобы признаться в своих чувствах, но по мере того, как союзники продвигались к Амстердаму, она все больше времени уделяла работе в Подполье. Когда он мимолетно увидел ее, то спросил, есть ли какие-нибудь новости о Майкле, но новостей не было. Насколько ей было известно, никто из членов Подполья не помогал ему и даже не вступал с ним в контакт. Опасения, что он мертв, остались невысказанными. Эта мысль грозила раздавить его. Но он также должен был верить в высшие силы, высшие силы, что поддерживали жизнь молодого человека, начиная с надписи в книге стихов Рильке и заканчивая болезнью, выздоровлением и его чудесным своевременным побегом. Конечно, человек, которого такие хитросплетения судьбы оставили в живых, был предназначен для чего-то большего в этом мире.

Однажды утром, когда Йозеф прогуливался, чтобы размяться, он остановился и стал наблюдать, как возвращаются домой перелетные птицы. К огромной своей радости, он заметил, что единственное дерево, оставшееся по соседству, где так много срубили на дрова, распускается бело-розовыми весенними цветами.

Подойдя к своему дому, он заметил, что пианино мефрау Эпштейн все еще стоит снаружи. Надежно спрятанное под карнизом дома, оно было защищено от плохой погоды, но все же, вытолкнутое на неровный тротуар, обездоленное и бесприютное – оно смотрелось печально. Остановившись перед ним, он долго изучал его, вспоминая всю красоту музыки, что оно ему дарило. Теперь у него не было колеса, и его полированная красно-коричневая отделка потрескалась, и местами стала дымчато-белой. Без заботы любящего хозяина из каждого угла пианино сочилась печаль.

Внезапно что-то внутри забурлило, что-то подтолкнуло его. Он вошел внутрь и спустя пару минут вернулся со смятыми нотами в руках, он их нашел под кустами четыре года назад.

Осторожно приподняв крышку пианино, и положив ноты на подставку, он сел на круглый табурет. Сделал паузу и закрыл глаза в безмолвной молитве, пока завораживающие ноктюрны Шопена и живые концерты мефрау Эпштейн звучали в его мыслях. Он вспомнил последние слова Майкла в записке: «Отыщите человека, что играл на пианино».

Открыв глаза, он провел рукой по гладкой поверхности клавиш, нежно касаясь и пробуя несколько нот, он обнаружил, что оно чудесным образом до сих пор настроено. И когда извлеченный звук вознаградил его, он ощутил радость от резонанса, что пульсировал через его пальцы и восхищал его.

Затем, следуя тонкому почерку мефрау Эпштейн, он принялся играть ее сочинение. Сначала медленно и осторожно, гадая, вспомнят ли его немолодые пальцы и хватит ли им проворности, чтобы отыскать нужное место. Но по мере того, как они погрузились в знакомое, он открылся беспечной несдержанности, оживляя музыку со страницы и играя на разрыв аорты ее музыкальное творение. Его веселый, танцующий ритм заставлял пальцы протягиваться из тепла в холодный полдень, наполняя каждый уголок, каждое пространство тьмы и печали своей любовью, светом и надеждой на лучшее завтра.

Тут и там, по всей улице, люди не могли удержаться и не подойти к окнам и широко распахнуть двери, чтобы на порогах прижаться друг к другу. Даже двое солдат на углу улицы оторвались от проверки документов, их унылые лица посмотрели вверх в явном припоминании: они перенеслись в мир за пределами войны, в то время и место, где они все были ни добычей, ни охотниками, ни друзьями, ни врагами, а просто людьми, живущими в мире красоты.

Йозеф продолжал играть. После сочинения мефрау Эпштейн он играл все, что мог вспомнить – Шопена, Моцарта, Бетховена. Все, что, танцуя, рвалось из сердца к пальцам, он наслаждался, играя до полного изнеможения. В конце концов он устал, но счастье переполняло его, и где-то между Моцартом и Бетховеном он почувствовал, что улыбается.

Опустив руки на клавиши, он прошептал инструменту:

– Благодарю, мефрау Эпштейн. Спасибо за вашу прекрасную музыку.

И тут его пронзила мысль. Даже спустя годы после ее смерти, ей каким-то образом удалось пробраться в его настоящее и снова преподнести ему подарок. От него не ускользнуло, что он все еще был бессилен дать ей что-либо взамен.

С этой мыслью он благоговейно собрал ноты с подставки, и, захлопнув крышку, еще раз провел руками по его гладкой поверхности. Затем осторожно поднялся по ступенькам к своему дому, и на последней обернулся, глядя на улицу.