Она провела Еву в гостиную и усадила в то самое кресло, в котором она сидела раньше. Затем разожгла камин, хотя было не холодно: ей хотелось опекать и баловать эту девушку.

– Я согрею чайник, Ева, и мы выпьем чаю! – пропела она, тут же осознав, как это нелепо прозвучало, но, не зная, что еще сделать, и стараясь создать обстановку обыденности, ощущения того, на чем они остановились.

Ева кивнула, и уже на кухне Ханна дала волю слезам, снова и снова повторяя вслух:

– Благодарю тебя, Господи. Боже, благодарю тебя за это чудо!

Как только чайник вскипел, и она взяла себя в руки, Ханна вернулась в комнату, ее юная подруга отрешенно смотрела на огонь. Когда их глаза встретились, нижняя губа Евы задрожала, она вновь заговорила:

– Их всех больше нет, Ханна. Их нет. Виллем, малыш, мальчики, папа, мама. Сначала я вернулась домой и стала ждать. Я прождала несколько дней. Я не знала, куда еще пойти.

Ее голос надломился, Ханна тяжело опустилась в кресло и покачала головой, отрицая происходящее, когда эта новая боль тисками сжала ее грудь. Она даже не знала, как реагировать на такое переполняющее ее горе; она ощущала себя беспомощной, не способной утешить ее. С внезапной, невыносимой болью и безмерной сожалением она осознала, что Греты и ее семьи больше нет. Никого, кроме Евы.

Наклонившись вперед, она нежно взяла свою юную подругу за обе руки:

– Ты правильно сделала, что пришла сюда. Я счастлива видеть тебя, Ева. Это чудо, что ты жива.

– Они не убили меня, потому что у меня было занятие. Я думала над словами Клары, – Ева остановилась и огляделась, будто ожидая, что мать Ханны войдет в любой момент. – Где она? Она здесь? Я хочу сказать ей, что ее слова сохранили мне жизнь. Немцы оставили меня в живых, потому что я шила и вязала для их жен. Но я все равно никогда не верила, что выберусь оттуда живой. Но настал день моей свободы, и хочется обо всем рассказать Кларе.

Ханна тряхнула головой, мысль о том, что придется нанести девушке очередной удар, была непереносима. Она не могла произнести эти слова, но Ева почувствовала их автоматически. Похоже, она привыкла к подобным новостям.

– О, – только и смогла вымолвить Ева, и ее глаза наполнились новыми слезами.

Чайник засвистел, и Ханна была рада короткой паузе, которая даст им обоим возможность справиться с горем, которое саваном окутало комнату.

Пока Ева потягивала чай, они молчали, затем, допив свой напиток, она сказала:

– Я также обратилась в администрацию. Они говорят, что у них значительные проблемы с поиском… кого-то из моей семьи. Они не уверены, – и затем она перешла на шепот, – остался ли кто-нибудь.

Ханна снова обняла Еву и крепко прижала к себе, шепча на ухо:

– Мы теперь семья. Мы – семья. И моя мать позаботится о них всех в следующей жизни. Там с ними рядом будет Клара, а мы с тобой станем новой семьей.

Тело Евы обмякло в руках Ханны, она будто ждала этих слов, будто отчаянно искала мягкое место, чтобы припасть к нему и назвать своим домом, и, уткнувшись в плечо Ханны, она зарыдала. Ханна погладила сухую щетину ее волос, стараясь не думать о том, через что ей пришлось пройти.

На следующий день Ева окончательно перебралась в дом Ханны, в комнату Клары, и больше не покидала его. Она медленно распаковывала воспоминания последних дней со своей семьей. Затем спустя время, начала рассказывать о своем болезненном опыте, который повторял многое из того, что Ханна слышала о душераздирающих вещах, бесчеловечных зверствах, совершенных над столькими людьми. И хотя Ева испытывала облегчение от того, что оказалась в безопасности, страх, видимо, цеплялся за нее, и ее детский оптимизм никогда не проявлялся. Ее терзали жуткие кошмары, и Ханна часто заставала ее за тем, как та вглядывалась в окно, будто искала тех, кто больше никогда не вернется домой.

Одним из подарков, что Ханна смогла вручить, были коробки с вещами семьи Герценбергов, она их собрала после ареста, перед тем, как солдаты нагрянули в их дом. Ева была благодарна за все. Каждое крошечное воспоминание, каждый клочок ткани, каждая детская игрушка утешали ее. Особенно ей нравились письма матери и фотографии ее семьи, их она хранила в своем самом ценном сокровище – музыкальной шкатулке Клары.

И именно мелодия Клариной шкатулки стала той музыкой, которая каким-то образом символизировала их путь к исцелению. Ханна заводила ее и садилась рядом с Евой на кровать, и они вдвоем лежали, обняв друг друга, слушая снова и снова играет мелодия, и они с великой радостью и печалью вспоминали тех, кого любили и потеряли. И каждый вечер, укладывая Еву спать, Ханна дивилась чуду Евиного возвращения в ее жизнь. И в конце великой трагедии появился свет.

Сентябрь 1947 года

Ханна порылась в стопке почты, скопившейся на коврике перед дверью. Вместе с привычной пачкой счетов она заметила льняной конверт и повертела его в руке. Он был из университета. Открыв его, она вытащила гладкую белую карточку. Это было приглашение на музыкальный вечер в пользу еврейских беженцев. Ханна одобрительно кивнула: печально, что многие были травмированы своим опытом и все еще боялись репрессий со стороны собственных стран. Ради их безопасности многих разместили в лагерях беженцев по всей Европе, в том числе и недалеко от Амстердама.

Она поставила элегантную карточку-приглашение у каминных часов в гостиной, их размеренное тиканье убаюкивало ее, мысленно возвращая ее к началу войны, дням, проведенным в университете. Сквозь пелену воспоминаний она все еще видела аудитории, заполненные нетерпеливыми студентами, пышущими оптимизмом, юностью и весельем. В коридорах кипела жизнь, раздавались отголоски бурного смеха или серьезных споров. Год за годом она наблюдала, как они расцветали у нее на глазах, превращаясь из неуклюжих первокурсников в образованных старшекурсников, а теперь даже возвращались в качестве преподавателей. Она гордилась тем, что работала с преданными своему делу педагогами, многие из них были превосходными, посвятившими себя ремеслу и формированию молодых умов.

Как только университет вновь открылся, ей предложили занять свою должность, но она отказалась. Новая жизнь и свобода ежедневно подталкивали ее к большему. Она никогда не жалела о своем решении. Ханне нравилась ее нынешняя работа, она учила маленьких детей. После стольких бурных лет их пытливые юные умы были более чем готовы изучать математику и постигать искусство чистописания. Два раза в неделю она даже учила их вязать. Ей доставляло огромную радость передавать навыки своей матери, и в каком-то смысле это помогало ей чтить ее память.

Пока она слушала непрерывную лиричную трель часов, в ее мыслях всплыло лицо Йозефа, и его тихое, нежное присутствие обволокло ее словно теплой шалью.

* * *

В день концерта Ханна оставила Еву наедине со своим дневником, та писала почти каждый день, и отправилась по улицам Амстердама, по теперь нечастому, но знакомому маршруту. Приближаясь к дому мефрау Оберон, она снова поразилась тому факту, что Ома чудесным образом пережила Хонгервинтер[19]. Несмотря на то, что смерть Клары тяжело сказалась на ее старой подруге, она усыновила нескольких соседских детей-сирот. Одним из них был маленький друг Ханны – Альберт, теперь крепкий подросток со всеми взрослыми зубами. Он потерял отца в одном из трудовых лагерей, а его мать умерла, сражаясь с пневмонией, ее тело не выдержало зимы 1944 года. Проходя мимо дома мефрау Оберон, Ханна размышляла о жизни сирот в крошечном доме из красного кирпича. Дни, проведенные в безопасности, на посыпанных мукой коленях женщины с румяными щеками и глазами, в которых, когда она смеялась, блестели слезы.