Бунин многое говорил мне, как солдату. «.Наш дом со всей его русской стариной, со всеми преданиями и особенностями быта, нравов, то есть со всем тем особенным, в чем священная поэзия каждого народа.», – душа отзывалась на такие строки. Ведь как раз наш дом, все наше особенное, все наше священное, мы и защищали от немцев. От нацистов – врагов христианства, врагов Евангелия, нарушивших вечную христианскую заповедь: «Не пожелай дома ближнего своего».

Дом мы отстояли. Трехлетняя военная дорога осталась позади. Врага давно загнали «за Можай». Вступая в галицкие и полесские местечки, мы считали километры до Берлина, до Дрездена. Путь еще предстоял далекий. Выдюжим, дойдем! В одной из книг Б.К. Зайцева мне попалась запись о страннике, которая взволновала меня как раз этим ощущением: дойду… Дойду до конца дороги, исполню то, что назначено мне исполнить на земле.

Два месяца, почти не отрываясь, читал я книги, вывезенные из луцкой кирхи. Они пришлись мне по сердцу. Оказалось: не из чего нам делиться, «советчикам» и «белоэмигрантам». Вы – русские и они – русские. Не делиться надо, а объединяться. Не быть ни советчиками, ни белоэмигрантами, а просто русскими людьми.

Кончилась война. Выдюжили, дошли. В мае 1945 года попал я в Париж. Впечатления чердачной встречи не ослабли, не переменились при личном знакомстве с русскими парижанами. Мы, советчики, думали, как ОНИ, говорили, как ОНИ. В связи с исполнявшимся той весной трехлетием со дня смерти художника Мих. Вас. Нестерова, с которым я был знаком и состоял в переписке, я написал статью «Последние годы Нестерова». Крупный русский писатель, живущий в Париже, прочитал мою статью в рукописи. Необычайно удивился он близостью и родственностью не только моих взглядов, но моего стиля, моего способа выражения. «Не вижу никакой разницы между вашими писаниями и, скажем, моими», писал он мне в присланной пневматичке[13].

Наступил мой черед удивляться. Удивляться – удивлению. Почему, собственно, должна быть разница? Насмешил меня один из русских парижан. Пригласив меня на чашку чая, он потом рассказывал своим знакомым: «Представьте себе, он ничего себе, он… человек». В таких случаях отвечают: а что же я, черт с рогами, что ли? В Бунцлау, силезском городке, добрая старая фрау Вюнш, видя, что мой товарищ все время сидит в комнате в шапке, спросила меня всерьез: «Быть может, под шапкой – рога, потому и не снимает»; она хохотала, когда увидела, что он брит наголо, а комната нетопленая и голове холодно. Думаю, что русские эмигранты могли бы проявлять к нам, «советчикам», несколько большее понимание.

Несколько больше вкуса, добавил бы я. Как ни странно, эмиграция читает не столько Бунина или Зайцева, сколько… Краснова. В одном из русских книжных магазинов в Париже на почетном месте выставлена коллекция книг горе-атамана, про которого не мы, советчики, а в добровольческой армии говорили, что это – «проститутка, зарабатывающая на немецкой постели». Немало встречал я людей в Париже, которые судят о нас по бредовым романам Краснова. Будто и впрямь «там, где была Россия», теперь только чертополох, лопухи, бурьяны.

Предвижу возражения: «Не теперь, не теперь…» Нет, и теперь! Вот, например, что пишет Ив. Херасков в сентябрьском, 1946 г., номере журнала «За Свободу». Называется статья «Мы – россияне». Кто же «ОНИ»? Херасков поясняет: «поколения, выросшие в атмосфере психиатрической клиники и тюрьмы, с детских лет вскормленные казенной ложью, лестью, страхом». Под «ОНИ» подразумеваемся мы, советчики, «соучастники», как выражается Херасков, «пусть пассивные только, молчанием – в самых (после гитлеровских) бесчеловечных и циничных преступлениях». Напоминанием о «пассивном молчаливом соучастии» автор ставит последнюю веху на рубеже «мы и они», отождествляя таким образом народ, тот, что всегда безмолвствует, с большевизмом, отбрасывая всех нас, представителей выше означенных поколений, в чертополох и лопухи. Или ничего, кроме чертополоха, Херасков не видит по ту сторону рубежа? «Ценнейшие, человеческие ореолы, которые признавались когда-то специальным достоянием русского народа – человечность, гражданственность, непримиримость в борьбе с неправдой, свободолюбие, – где они? Поскольку были, – погасли».

Спрашивается, что это такое? Презрение к народу или отрешенность от народа? Надо позабыть, сколь тяжек жребий советского человека, надо позабыть о тех 15.000.000 мучеников, что томятся в концлагерях, чтобы написать о немом соучастии народа в преступлениях большевизма. Когда-то мы слышали – и нас вдохновляли – иные строки:

Блок писал о немой борьбе, а тут говорят о немом соучастии. Блок погиб в немой борьбе, так, как гибнут и ныне люди, не в эмиграции, а там, в России. На смерть Блока Максимилиан Волошин написал стихи, которые, к сожалению, мало известны. Напомню заключительные строфы:

«Не смущаясь званием эмигрантов, гордясь им…», не трудно придти к выводу, что поскольку в России «ореолы» погасли, то хранительницей священного пламени является эмиграция и только эмиграция. Не будем говорить, есть в нашей России еще другие вещи, которые тоже имеют кое-какое значение в жизни русского человека: леса, поляны, и проселки и шоссе, наши русские туманы, наши шелесты в овсе… Надо ли доказывать, что все-таки существует, кроясь в них, немая борьба и существует тайная свобода? Не пора ли глубже вникнуть, как живется свободному – в духе свободному! тайно свободному! – человеку в тоталитарном государстве, в условиях организационной тирании? Жизнь человека подвергается риску на каждом шагу. Не кажется ли Хераскову, что этот риск придает благородство жизни советского человека, блеск «ореола»? Если бы я писал эту статью, как ответ Ив. Хераскову, то я, пожалуй, переиначил бы его слова: «Не смущаясь званием советчиков, гордясь им…» и поставил бы заголовок: «МЫ – СОВЕТЧИКИ».

По натуре не спорщик, я отнюдь не собираюсь писать «ответы». Наш спор с Ив. Херасковым – недоразумение. Недоразумение по пустяку.

Надо судить о советской жизни по ней самой. Херасков, храня белизну эмигрантских одежд, приглашает «вперить взор в черные пятна на теле народа». Нет спора, они имеются. Как у каждого человека, так у каждого народа. Наш народ – не лучше и не хуже, чем все другие. Христианская традиция наша тысячелетняя, нам не пристало таить грехи. Но точно так же, как мы верим, что после ночи приходит день, так мы верим, что с первой утренней звездой вчерашние грехи прощаются, – все злодеяния, все посвисты удалые, ножи острые, горячие. Только человек, утративший народную традицию, может писать о «конечном поражении, духовной смерти, потере всяких путей». Невозможно понять советскую жизнь извне, со стороны. Тот, кто со стороны «вперяет взор» в черноту ночи, ничего не видит, кроме черноты. Надо войти в ночь, чтобы увидеть звезду утра. В каком-то смысле надо стать самому советчиком, чтобы понять явления советской жизни75.