от того, импонирует оно вам или нет. Ваше мнение никого не интересует, понадобится, вас спросят. Рапорт ваш я бросаю в корзину. Если подобное повторится, поступим с вами как с дезертиром и саботажником.

— Я полагал, что нахожусь в подчинении полковника Жихарева…

— И полковник Жихарев, и вы служите великой Японии! Я вас больше не задерживаю, господин переводчик!

В первый же день Лещинскому стало дурно. Он сидел за столиком в дальнем углу, стараясь не смотреть на юношу, в допросе которого уже однажды участвовал. Парень исхудал, оброс, но по-прежнему держался вызывающе, дерзил, Маеда Сигеру бесстрастно задавал вопрос за вопросом. Когда капитану это надоело, он приказал охранникам «подбодрить» пленного.

Солдаты привязали парня к вмурованным в стену скобам и «подбадривали» до тех пор, пока голова пограничника бессильно не упала на грудь.

— Помогите этому новоявленному Христу, — приказал Маеда Сигеру.

Солдат смочил вату спиртом, ткнул в лицо пленного, тот замотал головой.

— Он что-то говорит. Подойдите к нему, господин переводчик. Что он сказал?

Лещинский приблизился, пограничник посмотрел на него пристально.

— Это ты, иуда? Все выслуживаешься? Получай!

Пленный плюнул кровью, Лещинский успел отшатнуться. Охранник замахнулся прикладом, Маеда Сигеру остановил его окриком, открыл шкафчик в углу, покопался, достал странный, похожий на отвертку инструмент, повертел, сунул обратно, извлек другой, поменьше, и махнул рукой.

Петухова привязали к широкой скамье, сорвали с него рубаху, Лещинский со страхом следил за неторопливыми приготовлениями: сейчас произойдет нечто ужасное. Понимал это и пограничник, он сжался, побледнел, взглянул на Лещинского:

— Любуешься, проститутка?

Маеда Сигеру пощупал пульс пограничника.

— Внимание, господин переводчик. Сейчас этот ублюдок развяжет язык. Его воля подвергнется серьезному испытанию. Вынести это трудно, большинство теряет самоконтроль. Боль и страх смерти заставят русского заговорить. В отдельных случаях возможен непродолжительный болевой шок, затем наступит желаемое состояние. Переводите дословно.

Маеда Сигеру подошел к скамье, Петухов неотрывно смотрел на острые блестящие стержни, японец поднес их к налитым кровью глазам бойца.

— Эти миниатюрные мечи сейчас будут у тебя в желудке. Они остры и пройдут беспрепятственно. Предупреждаю: зашевелишься — подпишешь себе смертный приговор. Острие хрупкое, легко ломается. Если это случится, когда меч будет торчать в твоем желудке, я извлеку только рукоять. Будешь лежать спокойно, останешься жив. Разумеется, ты можешь избежать неприятной процедуры, если ответишь на вопросы. Будешь говорить?

— Скажу. Мечей маловато. Обидно.

Лещинский перевел, капитан остолбенело уставился на пленного, словно увидел его впервые, расхохотался, хлопнул пограничника по плечу, наклонился над ним, коснулся острием втянутого смуглого живота и винтообразно закрутил стержень ладонями — быстро, быстро — так древние люди добывали огонь. Стержень глубоко, по самую рукоять, вонзился в тело. Петухов сжал зубы, только бы не застонать. Второй стержень входил туго, на лбу бойца выступил пот. Сигеру испытующе поглядывал на пленного и, убедившись, что он не теряет сознания, удовлетворенно потирал руки. Вскоре в животе пограничника торчали три меча.

— Пока все. Лежать смирно, не шевелиться.

Когда Лещинский перевел эту фразу, Петухов пришел в ужас. Боль уже отступила, но остался липкий страх: что, если острия надломятся и останутся в желудке, тогда — перитонит обеспечен. В госпитале сосед по койке — артиллерист — мучился долго… Костя лежал, скованный напряжением, дышал еле-еле, спину сводила судорога; Маеда Сигеру поглядывал на часы, а Лещинскому хотелось кричать — скорей бы вытащили проклятые мечи! Разве можно вытерпеть такое?!

— Как вы себя чувствуете? — осведомился Маеда Сигеру.

— Прекрасно.

Поняв, что пленный не заговорит, Маеда Сигеру профессиональным движением извлек мечи, размяв сигарету, высыпал на ранки табак, чиркнул зажигалкой, поджег, примял тлеющие кучки плоским ногтем.

Убедившись, что ранки не кровоточат, приказал развязать пленного. Лещинский обессиленно прислонился к стене, закрыл глаза…

…Не спалось, Петухов ворочался на нарах — сказывалось нервное напряжение. «Продезинфицированные» палачом ранки не болели, не гноились, но страх — липкий, противный — не проходил, казалось, черные рукоятки мечей еще торчат в животе. Товарищи тоже не спали, Данченко тихонько стонал — горела исполосованная спина, Говорухин беспокойно ворочался, что-то бормотал вполголоса, ругался.

— С кем воюешь, Пимен?

— Бло-хи! Блохи, Кинстинтин. Табунами ходят. Бил, бил, аж руки заломило.

— Бесполезно, — заметил Данченко. — Всех не перебьешь.

Он слез с нар, сел на привинченный к полу табурет, сегодня старшину тоже таскали на допрос. Держали долго, увели первым, водворили в камеру последним. Капитан Сигеру возился с ним до вечера: командир более осведомлен, нежели рядовые, соответственно ему и досталось больше других; капитан предусмотрительно приказал связать старшину — с гигантом шутки плохи, а намерения русских, когда им угрожает смерть, непредсказуемы.

— Ну, вот что, хлопчики, — начал Данченко. — Жить нам осталось недолго, поцацкаются с нами японцы и выпишут пропуск на тот свет. Надо бежать!

— Верно! — подхватил Петухов. — Но как? Отсюда не вырвешься. Двери железные, на окнах решетки.

— Решетки выломаем, — сказал Данченко. — Не дюже толстые.

— Не годится, — возразил Говорухин. — Окошко не по тебе рублено.

— Зато вы пролезете.

— Это нам не подходит, — сказал Петухов. — Бежать — так всем вместе.

— И все же будем ловить подходящий момент, — настаивал Данченко. — Думайте, хлопчики. Думайте.

— Давайте нападем на конвоиров, когда поведут на допрос. Одного-двух самураев ухлопаем, — предложил Петухов.

— Перещелкают нас, как мух, — только и всего.

— Мы, Пиша, тоже из них пыль повыбьем!

— Отдавать жизнь зазря неохота. Она у меня одна, Кинстинтин, другой не будет.

После полудня пограничников снова допрашивали, били, мучили. Обозленный упорным молчанием пленных, Маеда Сигеру неистовствовал. Срок, указанный полковником Кудзуки, истекал на следующие сутки — необходимо добиться успеха во что бы то ни стало.

Вечером в камеру вкатился низенький японский унтер, следом Лещинский и четверо солдат. Унтер что-то проквакал, Лещинский перевел:

— Выходить всем.

Пограничники переглянулись: вот и конец. Говорухин облизнул спекшиеся губы, Петухов подвинулся к ближайшему конвоиру, Данченко, по-бычьи нагнув голову, шагнул вперед, позади встал солдат с винтовкой наперевес. Другой прилепился к спине Говорухина, третий занял позицию за Петуховым. Унтер проквакал снова, и конвоиры подтолкнули пленных к двери.

Пограничники брели нескончаемым коридором — узким и мрачным, кожей затылка ощущая холодное острие штыка. Уверенные, что их ведут на расстрел, пленные едва плелись, мерно цокали о каменный пол подковки солдатских ботинок. Квадратный унтер в мундире тюремного ведомства, понимая волнение арестованных, посмеивался: наложили в штаны проклятые коммунисты, не знают, что их просто переводят в другую тюрьму. И поделом им, пусть помучаются — мало негодяям. Старший брат унтера, Хидэё, нарвавшись на красноармейскую пулю на озере Хасан, вернулся домой горсточкой пепла и до сих пор не отомщен. С каким наслаждением унтер заколол бы сейчас этих северных дьяволов! Короткий выпад,