Я усмехаюсь:

– В наших краях уж точно одушевленные. Живее всех живых.

– А эти... – заводит глаза к небу, – покойник, мертвец, труп?

– С точки зрения грамматики? – Такой косметики у меня не было и не будет. – Покойник и мертвец – одушевленные. Труп – нет.

– Как это – грамматики? Разве есть разница? “Dior”, – она припудривает щеки. – Хочешь попробовать? Или тени, – протягивает мне.

Я отвожу темно-синюю коробочку:

– Еще какая! У одушевленных винительный падеж совпадает с родительным: вижу покойника. Нет мертвеца.

– А у трупа?

– Тоже совпадает. Только винительный с именительным.

– Ни хрена себе! Не грамматика, а вынос мозга!

Я пожимаю плечами:

– Главное, придумать схему.

– И ты, что ли, придумала? – Яна смотрит недоверчиво.

– Ага, – я киваю. – У одушевленных вина родителей, – корни я выделяю голосом, как будто она – моя ученица. – А у этих, неодушевленных, виноват сам: он. Труп. Я вижу труп...

– Ничего ты не видишь! Нет никакого трупа! – она взрывается.

– Потому что еще не нашли?

– Потому что уже не найдут. Ой! Слышишь? Правда хорошая песня?

Но я-я хочу быть с тобой, я так хочу быть с тобой,

И я буду с тобо-о-ой...

– Это ты меня предала, – я слышу свой тихий голос.

– Я?! Да при чем здесь я?! Это ты! Влюбилась в своего Фридриха!

– Не кричи, – я оглядываюсь на дверь. – А ты – в своего Кролика. В смысле, в моего.

– Ой, не могу! – Яна сгибается пополам, корчится от смеха. – Ну ты скажешь... Влюбилась... – она вытирает слезы. – Так сложилось. Сначала гуманитарная помощь, потом... Смотри, не размазала?

Я качаю головой. Дорогую косметику просто так не размажешь.

– Короче, дальше – больше. А вообще... Это ты во всем виновата. Не обращала на меня внимания.

– Тебе не кажется, – я усмехаюсь, – что ты говоришь, как брошенная жена?

Она не слышит моей усмешки:

– А ты – как ревнивая дура.

– Я?! Интересно, к кому? К этому?.. – я поджимаю кроличьи лапы. – Тюфяку? Тряпке?

– Черт, все-таки размазала... А помнишь нашу тушь? Ту, в черных коробочках? Не поплюешь – не накрасишься. И не такой уж он тряпка... Слушай, а как правильно: такая тряпка или такой?

– Да какая разница!

– Вот и я говорю: плюнь! Главное, мы с тобой. Мы, – Яна щелкает пудрой. – Живучие, как кошки. Нас никто не убьет. Даже наши собственные дети... Ой, – она вскакивает с места, приникает ухом к двери, – другую включили.

Что так сердце, что так сердце растревожило,

Словно ветром тронуло струну?

О любви немало песен сложено.

Я спою теперь, спою еще одну-у...

У меня сжимается сердце. Татьяна – Яна. Она – мое единственное эхо. Или уже не она – а я? Я отворачиваюсь к раковине, заваленной грязной посудой. Зачем ей видеть мои слезы?.. Мы не в Европе. Это там решают задачки на движение: из пункта А в пункт В. Здесь, у нас, любая задачка становится ребусом, потому что между стартом и финишем всегда есть С – точка невозврата, пункт, в котором искажается замысел.

Отработав с Максимом, я спускаюсь по лестнице. «Хорошо, что не дозвонилась. По этому вопросу надо не с ним, а с матерью. Это она меня наняла. А если ее нет?.. – я замедляю шаги. – Значит, передам через домработницу. Никаких подробностей. Попрошу позвонить. А вдруг она снова?..» – я вспоминаю дрожащие руки. Сын в школе. В его отсутствие мать может себе позволить.

Останавливаюсь у двери. Решительно жму на кнопку. В ответ, почти без паузы, – хруст замков. Мать Ивана выглядывает на площадку.

– Татьяна Андреевна! – она улыбается. – Ой, как хорошо, что вы... Пожалуйста, зайдите. Мне надо... Сейчас, одну минутку, – она устремляется в глубину квартиры. Идет, постукивая каблучками.

Плафоны, похожие на колокольчики, горят тусклым светом. «Как будто караулила...»

Стою и смотрю ей вслед. Провожаю внимательным и пристрастным взглядом бывшей женщины. Светлая блузка. Юбка, сшитая из натуральной ткани. Ее одежда куплена в самом дорогом магазине, но дело не в ярлыках. Этому нельзя научиться. Или есть, или – нет: юбка, которую она выбрала, не облегает узкие бедра. Струится. Кажется свободной. Но в то же время точно соответствует меркам.

– Вот, – она возвращается, протягивает плоскую коробочку. – Поздравляю вас. Желаю всего самого хорошего.

В репетиторской практике такое случается. Новый год, Восьмое марта... Я пытаюсь соотнести с датами: на дворе конец января.

– Ну как же! – мать Ивана всплескивает руками. – Татьянин день. Сегодня вы именинница.

– Спасибо, – я смотрю на шелковую ленточку. – Мне очень приятно, что вы вспомнили...

«И как мне теперь... сказать?..»

Я топчусь на коврике.

– Может быть... вы зайдете? Мы могли бы... поговорить...

Только этого не хватало. Сперва подарок, теперь – разговор по душам. В сложившихся обстоятельствах и то и другое – лишнее.

– Спасибо... Я бы с удовольствием. Просто... – я смотрю на плоскую коробочку, в которой лежит мой именинный подарок. – Меня ждет подруга. Мы договорились встретиться, – я бросаю взгляд на часы. – Через десять минут. На углу, в кафе...

Мать Ивана разводит руками:

– Ну, что ж... Может быть, потом. Когда-нибудь. В следующий раз...

Я спускаюсь вниз по ступеням. Все быстрее и быстрее. Второй этаж. Первый. Широким шагом – мимо камина, оставшегося от прежних хозяев.

Тротуар завален сугробами. Я ступаю на проезжую часть, пробираюсь между машинами. Под ногами хрустят обломки сбитых сосулек. Если снег – мрамор для бедных, значит, сосульки – обломки античных статуй. Давно, когда они были мужчинами и женщинами, по их лицам бродили архаические улыбки... «Скользко, ну до чего скользко...» – стоптанные подметки не держат дорогу – как резина изъезженных колес. Я взмахиваю руками: лишь бы вцепиться. Во что-нибудь...

Черный джип, стоящий поперек, оживает, вздрагивает железными внутренностями. Я шарахаюсь, бегу, прижимая к себе сумку. За спиной не звон, не гром, не... как же его... тяжело-звонкое скаканье. Темный звериный вой. Зверь, разбуженный бегемот, беснуется, не сходя с места. Вой въедается в перепонки, забирая все выше и выше...

У меня нет сил. Больше ни шагу.

Я стою, ожидая самого худшего.

За спиной – тишина.

Словно ничего не было. Никто не просыпался в логове. Это просто машина. Большая, черная, припаркованная поперек тротуара. У меня заходится сердце. Бьется как метроном. Метроном в мертвом городе, заваленном снегом.