изъяснялся изысканно, и шуточки у него были под стать — как и все остальное, кстати. И он решил присмотреть за этим малым. Надо отдать ему должное, он не стал брать кока на абордаж, а решил взять его измором и потому стал делиться своими подозрениями с пушкарями правого борта, да еще и насвистывать себе под нос. А наш кок, надобно заметить, терпеть не мог, когда на борту кто-нибудь насвистывает. «Что с твоими потрохами?» — наконец взъярился он, доставая солонину из бочки. «Не обращай на меня внимания, — ответил ему Хоп. — Я всего-лишь старый сигнальщик, из которого уже песок сыплется. Но, если уж говорить о том месиве, которое ты называешь жратвой, я очень надеюсь, что ты не станешь варить сапоги своего португальского приятеля вместе с той свининой, которую сейчас так брезгливо нюхаешь!» «Сапоги! Сапоги! Сапоги! — взвыл Реталик и заметался по палубе, как таракан под веником. — Сапоги на камбузе! Помощник кока, немедленно вышвырнуть за борт сапоги этого чертова аборигена, который вздумал прятаться в катере!» 

Не успел Хоп и глазом моргнуть, как сапоги полетели за борт, чего он и добивался, как вскоре выяснилось.

«Какие славные у него копытца, у этого нашего беглеца, — сказал он мне. — Присмотрись повнимательнее, Пай. Ногти ровные и аккуратно подстриженные, мозоль-натоптыш на мизинце, что бывает, когда носишь слишком тесную обувь. Что скажешь, Пай?» 

«Беглый герцог, а? — говорю я ему. — И картошку он чистить не умеет. Он и ножа-то такого в руках не держал. Он же не кожуру с нее снимает, а буквально кромсает ее на куски».

«Хотел бы я знать, что он на самом деле умеет? — протянул Хоп этак задумчиво, словно про себя. — Присмотрись к нему. И выправка у него какая-то иностранная. Непростой он малый, ох, непростой».

Ну а когда дело дошло до команды «Койки вниз!», что по-нашему, по-морскому, означает «Спокойной ночи», я специально подобрался к Антонио поближе. Ему швырнули гамак и сказали, чтобы он подвесил его и ложился спать. Началась обычная суета, и я подвел его к кормовому проходу, за которым располагаются каюты офицеров. Но он управился и без меня.

«Mong Jew!» — говорит он, оглядываясь по сторонам и принюхиваясь. И еще раз: «Mong Jew!»[56] — на чистейшем французском. А потом забрасывает свой гамак, крепит его, прыгает внутрь и сворачивается клубком.

«Совсем недурно для португальского новобранца», — сказал я себе, оставил его в покое и пошел к Хопу.

Еще через три минуты меня догоняет наш младший лейтенант. А раскипятился он из-за того, что будто бы я приказал Антонио подвесить гамак прямо на проходе. Разумеется, я вертелся как уж на сковороде и все отрицал. На флотской службе этому быстро учишься. Тем не менее, чтобы доставить мистеру Дукейну удовольствие, я спустился вниз — переместить Антонио. Вы, может, и не знаете, но существуют всего два способа выбраться из гамака, когда обрезают его растяжки. Вот Антонио как раз и воспользовался вторым способом и ловко соскользнул на обе ноги. Тут уж и я уразумел кое-что. Во-первых, ему уже доводилось спать в гамаке, а во-вторых, он вообще не спал. Тогда я упрекнул его за то, что он улегся прямо там, где его оставили, вместо того чтобы постоять в сторонке и подождать, пока ему укажут надлежащее место. В этом-то и заключается самая суть флотской дисциплины.

В самый разгар моей воспитательной работы из своей каюты выставил свой бушприт старшина-артиллерист и велел нам обоим заткнуться, добавив парочку замечаний, которые дозволял ему унтер-офицерский чин. И вот, торопясь убраться оттуда подобру-поздорову и предоставив Антонио заново подвешивать свою чужеземную задницу в другом месте, я вдруг наступил босой ногой на какой-то небольшой предмет, валявшийся на палубе. Не останавливаясь, чтобы поднять его, и не сбавляя шага, я прижал его ступней и так дохромал до комингса люка. Там я быстро нагнулся, подхватил предмет правой рукой и отправился разыскивать Хопа.

Это оказалась записная книжица карманного формата в сафьяновом переплете, сплошь исписанная несмываемым карандашом закорючками по-французски — со всеми этими ихними предлогами и частицами. Уж настолько-то я в языке лягушатников разбираюсь.

Хоп принялся листать ее. До женитьбы он был близко знаком с одной француженкой-полукровкой — еще когда матросом первого класса ходил по реке Сайгон на канонерской лодке. Он хорошо понимал по-французски... правда, в основном, разговорную речь, а не письменную.

«Пай, — сказал он мне, — ты — непревзойденный тактик! Сдается мне, с этим судовым журналом нашего друга-португальца дело нечисто. В общем, надо идти к капитану. Не сомневайся, он воздаст тебе по заслугам».

«Ни за что, — ответил я ему. — Эммануэль Пайкрофт не из тех, кто ставит мины на пути капитана первого ранга ради сомнительных почестей. Обойдусь как-нибудь. Мне и здесь неплохо».

«Что ж, делай как знаешь, — не стал спорить Хоп. — Но я все равно замолвлю за тебя словечко».

«Заткнись, Хоп, — говорю я ему, — иначе я перестану считать тебя своим другом. У капитана свои обязанности, у меня — свои. Так что давай останемся при своих и не будем описывать ненужную циркуляцию».

«К дьяволу циркуляцию!» — заявил Хоп. — Я намерен прямым курсом отправиться в уютную каюту нашего капитана». — И он туда действительно отправился.

Мистер Пайкрофт подался вперед и отвесил морскому пехотинцу основательного леща.

— Эй, Гласс! Это ведь ты стоял на часах, когда Хоп отправился к Старику — в первый раз, с моющейся книгой Антонио? Ну-ка, расскажи нам, что было дальше. Ты ведь уже протрезвел и даже не догадываешься, насколько!

Морпех осторожно приподнял голову на несколько дюймов. Как и утверждал мистер Пайкрофт, он действительно выглядел трезвым — во всяком случае, по меркам легкой королевской морской пехоты.

— Хоп влетел к нему, — проговорил он, — проговорил он, — как испуганная антилопа, держа под мышкой сигнальную грифельную доску. А Старик как раз собрался отужинать — причем весьма обильно, не то что мы с тобой, когда всю ночь и еще полдня у нас во рту и крошки не было. Кстати, раз уж речь зашла о еде...

— Нет-нет, довольно! — вскричал Пайкрофт, отпуская ему очередного тумака. — Так что там насчет Хопа?

Я, по правде говоря, испугался за ребра пехотинца — а вдруг они треснут?