Но тут мои враги открывают ответный огонь.

Первый выстрел – телеграмма. Джемель с самого утра приносит ее в мой кабинет. Отправлена из почтового отделения Парижской биржи предыдущим днем:

У нас есть доказательство, что «пти блю» была сфальсифицирована Жоржем. Бланш

Бланш?

Словно тебе в толпе кто-то прошептал в ухо угрозу и растворился в толчее, прежде чем ты успел повернуться. Я чувствую, что Джемель наблюдает за моей реакцией. Телеграмма лишена всякого смысла, но в ней есть что-то зловещее, в особенности использование имени Бланш.

– Не понимаю смысла, – говорю ему я. – Возможно, телеграфист что-то напутал. Будь добр, сходи на телеграф и попроси их проверить.

Вскоре он возвращается:

– Сомнений никаких нет, полковник. Они сверились с Парижем – текст точен. И еще к вам из Туниса переправили вот это.

Джемель подает мне письмо. На конверте пометка «срочно», моя фамилия написана с ошибкой – «Пекар». Почерк туманно знакомый. Вот он – второй выстрел.

– Спасибо, Джемель.

Дождавшись его ухода, я вскрываю письмо.

Обиженное письмо предателя, написанное той же рукой, что и «бордеро», – наглостью этого типа можно только восхищаться! И тут меня начинают одолевать вопросы. Откуда он узнал мое имя? Откуда узнал, что я в столице Туниса? И что я получил образцы его почерка? Предположительно, от автора «анонимного письма». А кто мог написать такое письмо? Анри? Неужели логика позиции Генерального штаба довела их до этого – они своими руками помогают предателю избежать правосудия, потому что это их единственное средство удерживать за решеткой невиновного человека? Я достаю телеграмму:

У НАС ЕСТЬ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО, ЧТО «ПТИ БЛЮ» БЫЛА СФАЛЬСИФИЦИРОВАНА ЖОРЖЕМ. БЛАНШ

Что у них на уме?

На следующий день Джемель приносит мне еще одну телеграмму, еще одну угрожающую загадку:

ОСТАНОВИ ПОЛУБОГА. ВСЕ РАСКРЫТО. ДЕЛО ОЧЕНЬ СЕРЬЕЗНО. СПЕРАНЦА.

Это послание отправлено из почтового отделения на улице Лафайет в Париже в тот же день, что и телеграмма Бланш, но шло оно до меня на двадцать четыре часа дольше – как и письмо Эстерхази, оно было неправильно адресовано – в город Тунис.

Я не знаю никого по имени Сперанца – знаю только, что по-итальянски это слово означает «надежда». Но Полубогом Бланш называет нашего общего знакомого и приятеля, почитателя Вагнера капитана Уильяма Лаллемана. А единственный человек, связанный со статистическим отделом, которому может быть известен этот невразумительный факт, – это бывший любовник Бланш – дю Пати.

Дю Пати. Да – ну конечно же! Как только в голову мне приходит дю Пати, все становится на свои места: дю Пати привлекли для помощи в разработке этого подлого спектакля – я чувствую его декадентско-готический стиль, Дюма вперемешку с «Цветами зла»[53], перепутать невозможно. Но если год-два назад я бы рассмеялся, получив угрозы от столь нелепой личности, то сейчас думаю по-другому. Теперь я знаю, на что он способен. И в этот момент ясно понимаю, что мне готовят такую же тюремную камеру, как и Дрейфусу.

Эхо следующего взрыва в среду 17 ноября звучит так громко, что сотрясаются даже сонные пальмы у Военного клуба в Сусе.

Я читаю это после второго завтрака, потом ухожу к своему окну, где делаю вид, будто погрузился в чтение романа. У меня за спиной из рук в руки передают «Депеш». «Ну вот вам пожалуйста, – говорит один из офицеров. – Видите, как ведут себя евреи: они всегда держатся вместе и не успокоятся, пока не добьются своего». Другой говорит: «Должен сказать, сочувствую я этому Эстерхази». Потом вступает третий, капитан, который вожделел к Савиньо: «Видите, тут написано, что Эстерхази написал генералу Бийо: „В утренних газетах я прочел бесчестные обвинения в мой адрес. Прошу Вас провести расследование, я готов ответить на все обвинения“». – «Он правильно поступил, – возвращается в разговор первый, – но какие у него есть шансы против всего еврейского золота?» Капитан отвечает: «Это верно. Может, объявить сбор пожертвований в пользу бедного старого Эстерхази? Подписываюсь на двадцать франков».

На следующий день я, чтобы прочистить мозги, отправляюсь в долгую верховую прогулку вдоль побережья. Далеко над морем на севере собираются огромные тучи, несущие похоронные покрывала дождей. Начало самого влажного сезона. Я пришпориваю своего коня и галопом скачу к тысячелетней сторожевой башне рибата[54] в Монастире, до нее километров пятнадцать. По мере приближения она все четче выделяется белым столбом на фоне темнеющего моря. Я взвешиваю – не заехать ли мне в этот рыбацкий порт. Но небо уже черно, как чернила осьминога, и конечно, только я поворачиваю к дому, туча проливается, словно прорезанный мешок, холодным дождем.