Бронников освирепел, но виду не подал. Если на то дело пошло, то и ладно: нам известности не нужно. Мы можем и втемную.

Вообразил все выгоды этого положения (даже привкус чего-то сладкого ощутил: Пьеро машет ручками, злится, являет себя, настаивает на своем; да вот жаль не знает, бедняга, что и ручки его, и ножки, и головенка-тыковка, и язычок его балаболящий упрямый — все управляется черным дядькой в ослепительно белых перчатках).

Упоительно успокоился и позвонил Шелепе.

Всегда так было, еще со студенчества. Помыкаешься, помыкаешься, потом звонишь Шелепе. Или просто заходишь. Прежде они жили рядом. Уж если Шелепа не посодействует — тогда все, сливай воду. Шелепа и по пустяку мог помочь, но по пустякам Бронников его не дергал. Последний раз — когда с его помощью Бронникова вопреки всему через полгода после больнички сняли с учета в психиатрическом диспансере. И даже не очень дорого вышло. Теперь вот это.

Шелепа долго перхал в телефонную трубку, бранил американов, выдумавших проклятое зелье — табак.

— Что ты хочешь, — сказал Бронников. — Известное дело: империалисты.

— Собаки, — сказал Шелепа. — Руки бы им оторвать. Как сам-то?

— Лифтером служу, — легко сказал Бронников.

— Ага, — не удивился Шелепа. — Какие дела?

Выслушав и поворчав насчет того, что по приятным поводам его никто никогда не беспокоит, прохрипел недовольно, что дело, в сущности, пустяковое, гроша ломаного не стоит; и лучше всего было бы Бронникову выкинуть все это из головы, не напрягать свои немногочисленные извилины и никому не морочить голову.

— Он кто тебе?

— Ну… племянник.

— А с чего ты взял, что его туда?

— Не знаю, — сознался Бронников. — Так, на всякий случай. Не можешь?

— Ох и баламут, — буркнул Шелепа. — То-то и оно, что не знаешь. Вечно у тебя какая-нибудь фигня. Жил бы себе спокойно…

— Что делать, — сказал Бронников.

— Есть, конечно, кое-какие концы, — сообщил после непродолжительного раздумья Шелепа. — Можно потянуть за веревочки.

— Потяни, — попросил Бронников. — Бутылка с меня.

— Ишь ты — потяни, бутылка, — заворчал Шелепа — Бутылкой не отделаешься. И что тянуть без толку. Надо номер команды знать. Я эту процедуру подсек когда-то. Дело должно закрутиться. Они же не могут вынуть его из одной команды и переставить в другую, пока он еще ни в какую не попал. Правильно?

— Подожди, — сказал Бронников. — Какие команды, ему же не в футбол играть!

— Ага, футбол! — захрипел Шелепа. — Хоккей!..

Бранясь и перхая, с той одновременно терпеливой и презрительной интонацией, с которой всегда излагал вещи, сами собой, на его взгляд, разумеющиеся, описал вкратце механику. Призывников сбивают в команды. Так называется у армейских — команда. Да, как в футболе. Все попавшие в одну команду окажутся там, куда команда эта будет направлена. Если туда, значит, именно там и окажутся. Команды формируются некоторым более или менее произвольным образом. Произволом человека, который непосредственно этим занимается. Сидит там, короче говоря, некий икс. Перекладывает дела с одной полочки на другую. Всегда может одно взять и переложить еще раз. Туда или сюда. Одно туда, другое сюда. Куда захочет, в сущности. Сам он ничего конкретного не хочет. Ему все равно. Для него все эти Петровы и Сидоровы на одно лицо. Цвета картона. Но если дернуть за веревочку, он может поинтересоваться тем или иным человечком из массы безликих Петровых и Сидоровых. И положить его дельце на нужную полку.

— Поэтому ты позвони, когда выяснится команда, — сказал Шелепа.

— Как же она выяснится, подожди, — забеспокоился Бронников.

— Вызовут его на комиссию, — объяснил Шелепа. — Тогда же, скорее всего, и скажут. Не скажут — отдельная история. В общем, ты мне сразу звони, будем узнавать, что к чему. Ну привет, а то ко мне тут люди пришли.

— Какие люди? — спросил ободренный Бронников. — Какие люди к тебе, старому бандюге, могут приходить? И откуда ты только все знаешь?

Шелепа задумался на несколько секунд.

— В школе нужно было хорошо учиться, — буркнул он.

И положил трубку.

Юрец предлагал осуществить задуманное в ЦПКиО. На его взгляд, у Центрального парка два очевидных преимущества: во-первых, свежий ветер с Москвы-реки; во-вторых, небывало широкий окоем, вбирающий в себя пространство чуть ли не до самого Клина.

Однако Бронников склонил товарища к Измайловскому — пилить туда было, конечно, совершенно не с руки, зато его окраинная глуховатость, в сравнении с суматошностью парка Горького, выглядела весьма и весьма привлекательной.

Договорились в одиннадцать на «Курской». Бронников приехал чуть раньше и минут десять стоял у серо-мраморной колонны, дожидаясь.

Пассажиропоток был темен и сыроват (он и сам держал в руке сложенный зонт). Характер течения странно разнился от поезда к поезду. Высыпали, в общем, одинаково: пш-ш-ш! — будто рванули ручку, раскрывая кузов, и плотный бетон с рокочущим шумом повалил в поддоны. Но уже через мгновение становилось ясно, что из вагонов одного поезда выплескивается толпа бестолковая, разболтанная, разбродная, бессмысленной своей суетливостью не уступавшая базарной, а из следующего, казалось бы, точно такого же, почему-то совершенно иная: неожиданно собранная, хмурая, устремлявшаяся к эскалаторам с мрачноватой решимостью армейских колонн…

Юрец вынырнул из человечьей реки неожиданно, как всегда это бывает в метро, и буквально в двух шагах от Бронникова. Одной рукой он цепко держал матерчатую сумку (в ней круглилось что-то вроде двухлитровой банки), другой то смятенно хватался за расхристанный ворот линялой байковой рубашки, то мял подбородок, отливавший после недавнего бритья грозовой синевой. Вид в целом был у него сиротский: озирался встревоженно, время от времени глядя на искомое в упор, но так, будто смотрел в совершенно прозрачное стекло; залысины блестели, а седоватый пух вокруг мощной выпуклости затылка жалко трепетал на сквозняке.

— Проспал, двоечник?! — выждав пару секунд, гаркнул невидимка Бронников, хватая его за локоть.

Юрец вздрогнул, дернулся, но все же не рванул улепетывать вдоль перрона, а кое-как сфокусировал разъехавшийся от неожиданности взгляд.

— Старик, ты что?! Разве можно?! Это ж инфаркт!.. смерть!..

— А зачем опаздываешь?

— Ну, старик, ты же знаешь: кому ближе, тот и… Вообще, что значит — зачем? Я не нарочно… Поехали.

Ехать предстояло недолго и, на взгляд Бронникова, лучше было бы омыть душу молчанием, чем орать, соревнуясь с туннельным грохотом железных колес. Однако Юрец сразу начал толковать насчет только что прочитанной книжки. На перроне он еще опасливо оглядывался и бубнил так скрытно, что половины Бронников не разбирал, вникнуть не мог и только раздражался; понял только, что книжка из-под пера журналиста, в тридцать каком-то году бежавшего из советского концлагеря в Финляндию. Однако к тому времени, когда вагон тронулся, Юрец то ли уже настолько увлекся собственным рассказом, то ли просто решил, что за скрежетом и гулом никто из иных пассажиров ничего не услышит: короче говоря, хоть и отрывисто, но совершенно без опаски покрикивал в ухо, так тесно приникая, что Бронников чувствовал то жар дыхания, то влагу слюны.