Следователь Александр Иванович несколько сполз по сиденью, оставаясь непоколебимо и резко в профиль. Он знал, что в нескольких десятках метров от автомобиля продолжают возиться гадостные лемуры, перемигиваясь и кивая в его направлении, – и поэтому никак нельзя дать им понять, что он так ошеломительно и жалко подранен.

Схематичная деревянная птица кукушка недвижимо торчала в своих воротечках: устройство ее постоянно ломалось, и чинить его Титаренкам надоело, тем более что сами часы ходили вполне исправно.

Купленный при посредничестве богатого и влиятельного брата жены двухдверный финский холодильный шкаф украшала забавная редкость: начиненные магнитами целлулоидные, ярких цветов, фрукты и ягоды, предназначенные для удержания на плоскости записок, квитанций и прочего подобного – комплект составляла дюжина плодов, но половину их Лара Титаренко раздарила: арбузный сектор и лимон матери на день рождения, а клубнику, малину, яблоко и грушу приложила к свадебному подарку подруге; у себя она оставила все тропическое.

Следователь Александр Иванович отпахнул широкую створку, и внутренность шкафа рассеянно осветилась. Никакой еды Титаренко, разумеется, не искал, но зато охотно заселился бы здесь, уменьшив во сколько надо и без того небольшое туловище. Он перебрался бы в холодильник прямо сейчас, покамест никто его не ищет, а ему – ничего не жаль покидать; не на постоянно, а на месяц отдохнуть; а когда утром жена сунется внутрь – извлечь чего-нибудь к завтраку – и за выполненною из светопрозрачного материала кромкою вновь вспыхнет лампочка, он, Титаренко, возведет над вскрытою банкою мясных консервов голову размером с абрикос – и сухо произнесет: «Закрой дверь с той стороны»; а так как сразу ей не сообразить, что именно от нее хотят, и она в недоумении наморщится, подастся торсом вперед, а потом ахнет и прикусит чуть оттянутую нижнюю губу – вот тогда-то следователь Александр Иванович бросит ей в испуганные глаза тушеночным салом и пронзительно заверещит: «Кому я говорю, паразитка, отойди от двери!!!» – в точности как поступал покойник тесть.

Еще несколькими минутами ранее, направляясь к подъезду своей двенадцатиэтажки, – по узкой тропинке, вымощенной надбитою облицовочною плиткою, – и отмыкая хлопающие электронные замки со щеколдами, Титаренко пребывал в относительном спокойствии духа.

Но пить ему – и он это знал, хотя и отрицался, – пить ему было нельзя ни капли. Чересчур эфемерное, всегда гораздое на сколь угодно горний полет, душевное существо следователя Александра Ивановича мгновенно поддавалось винному лукавому зову, отпирало самое себя и, уже не стыдясь собственной несуразности, начинало жить как живется: прямо с этого стакана и далее. И пускай Титаренко все равно молчал, теперь даже и без того, чтобы изыскивать оправдание этой своей немоте, – но зато взгляд его все блаженней густел и увлажнялся, подпитанный изнутри слезами подлинной и безнадежной любви ко всему, ко всему… Хуже всего было то, что хмелел-то он, как другие, однако трезвел – рывком, без перехода, одним ударом; и свирепая побудка постоянно заставала его как бы неодетым, со спущенными штанами.

Сегодня в ресторане он был, по обыкновению, не понят; чуть погодя, в машине, – по обыкновению оскорблен. А теперь неизвестно что отрезвило его – как всегда, безжалостно и жестоко.

Продолжительное лицезрение расфасованной – округло, плоско, прямоугольно, в стеклянной и пластмассовой таре, в мисках, прикрытых тарелками, – снеди, которою были уставлены полки холодильного шкафа, привело Титаренку в равновесие. Он сделал глоток из початой бутылки пепси и, притиснув голые руки к бокам, а шею держа по-утиному, проследовал из гостиной в спальную, где давно уже спящая Лара выказывала из-под одеяла сливочную, но шероховатую на ощупь коленку.

Титаренки почивали врозь, и кровати их стояли через тумбочку, как в номерах или госпитальных палатах. Спать с женою в одной постели следователь Александр Иванович не смог себя принудить начиная с первого же года брака; в ожидании чудовищных надругательств над всеми пятью чувствами он судорожно закреплялся на самом краю матраса, опасаючись, что вдруг задремлет и во сне физиологически разгерметизируется. Отключало Титаренку только под утро, когда ему становилось ясным, что Лара спит крепко – и ни на чем его не поймает. Перебывая таким образом из ночи в ночь, следователь Александр Иванович почти совсем приспал телесную страсть к жене – при том что она была хороша собою и радостно потворствовала всем родам и видам любовных ласк.

К трем пополуночи Титаренку разбудил дурной запах, бьющий из его собственной разъятой глотки. Зловонный и ледяной газовый ток с напором шел из глубин требухи, ощутительно давя на небо. Живот был твердо вспучен, однако же не болел, находясь в параличном беспомощном онемении. Следователь Александр Иванович хотел было отрыгнуть, но спазма не получилось, ибо все в его чреве до отказа напряглось и застыло, утративши способность рассвобождаться. Ни понизу, ни поверху не тянуло, и вместе с тем беспредельная тошнота постепенно распространялась из желудка вверх по пищеводу, готовая излиться в самую носоглотку.

Сопротивляясь, Титаренко присел, через силу поставил на паркет сомлевающие ступни и собрался в туалетную комнату.

Разбуженная жена злобно застонала, метнулась туда-сюда от одного края подушки к другому и с лепетом: «Ну-чего-ты-как-я-не-знаю-кто…» закуталась с головою.

Вытеснить на поверхность хотя бы малую долю из собравшихся в нем отравленных масс Титаренке не удалось. Но для порядка подтершись, он взглянул на клочок жатой промокашки – и содрогнулся: бумага была испачкана так, как если бы ею вытирали днище содержимой на огне сковороды либо зарисовали мягким черным графитом. Почти совсем сухое пятно источало слабый сернистый дух: побочное составляющее той немыслимой мрази, что исподволь собралась в титаренковской сердцевине.

Несколько раз по возможности глубоко вздохнув, следователь Александр Иванович взялся за флакон мятного эликсира, чтобы отчасти обмануть нестерпимые более вкус и запах. Крепко прополощась аквамариновою спиртуозною водицею, Титаренко скорчил зеркалу рожу. Десны стали совсем белы, тогда как межзубные сосочки набрякли и кровоточили. Язык тоже побелел, однако самый его кончик был красен и остро саднил. Казалось, будто на слизистую оболочку напал активный кислотный яд, вынесенный из нутра вместе с потоком смрада.

То были признаки, смысл которых Титаренко уже не затруднялся внятно истолковать, – признаки терминального заболевания в запущенной стадии; долго они гнездились в нем незаметно, но этою ночью им было велено атаковать. Впрочем, происходящее явною своею труднопоправимостью не только не ввело Титаренку в зону отчаянной суеты, но, напротив того, подвигнуло на сугубую аккуратность если еще не действий, то умозаключений. За считаные минуты он изготовился к постыдным анализам и бесполезным процедурам, – но тут же все его перекрученные, переполненные гнилостными ветрами кишочки вдруг как бы сами собою опростались и помягчели до того, что худощавый следователь Александр Иванович был бы по-прежнему в состоянии дотянуть внутреннюю поверхность брюшины вплоть до упора, если б не столь тяжкая его умученность и бессилие.