Велемир Радомирович только скривился, добавив:

— Зря я тебе в детстве обучил шахматам.

…Когда Гаршин пришел к ним в номер, его сын выигрывал уже вторую партию.

— Бросайте ваши забавы, есть хорошая новость, — сказал следователь, наливая себе остатки чая из стеклянной банки.

— Нашли белую вдову? — спросил Толбуев.

— Нашли ее прошлое. Это, как и предполагали все нормальные люди, кроме отмороженных нейролингвистов, конечно же, никакая не твоя жена. Хоть погибшая, хоть пропавшая. Кстати, звонили из Владикавказа, еще раз подтвердилось, что турбазу она покинула девятнадцатого. Но об этом после. Сейчас проверяют весь жилой сектор, где сдавали комнаты приезжим москвичам. А по поводу белой вдовы вот что. Она уроженка Юрьевца. Фамилия ее действительно Медведева. Елена Анатольевна. Словесный портрет с имеющимися фотографиями совпадает. В восемнадцать лет вышла замуж и уехала в Нальчик. Поэтому ее здесь никто и не помнит.

— А как мужа звали? — задал новый вопрос Велемир Радомирович.

— Велес. Вот почему она тебя и кликала так: Веля, сокращенно. Принимала за своего мужа. Она в каждом мужчине видит именно его, даже если тот совершенно не похож.

— Это имя языческого бога древних славян, — сказал Толбуев. — «Скотий бог», покровитель всякой домашней скотины, да еще, как ни странно, поэзии.

— Когда смешиваешь козлов со стихами, получается черт-те что, — усмехнулся Иван. — Вельзевульщина какая-то.

— А так она его, между прочим, иногда и называла, мужа своего, — продолжил Гаршин. — Вельзевул. Об этом говорят его родственники, которых мой паренек разыскал во Владикавказе. Туда Медведевы переехали из Нальчика в конце девяностых. Там же и пострадали после террористического взрыва на центральной площади. Но остались живы. Вот откуда шрамы на лице белой вдовы. А родственники иногда и посылали позже сюда денежные переводы и письма.

— А Велес что, он с рогами и копытами был? — спросил Толбуев.

— Просто чернявый и нос крючком. А насчет копыт и хвоста не уверен, тут должен бы патологоанатом разобраться, но Велес-Вельзевул вроде бы действительно утонул, купаясь в Волге. Однако тело так и не нашли. И, на мой взгляд, он попросту сбежал от своей Лены, которая уже к тому времени подавала явные признаки шубообразной шизофрении.

— Несчастная, — сказал Иван.

— Это смотря как поглядеть, — не согласился отец. — Безумие — форма абсолютного и счастливого покоя. Если ты не мешаешь другим. А Лена Медведева после исчезновения мужа никому не мешала. Даже себе самой. Ну, увлекалась каббалой, но это для нее был единственный свет в окне.

— Свет-то ложный, — возразил Велемир Радомирович. — Люцифер, то бишь Вельзевул, тоже свет излучает. На этом, наверное, она еще больше помешалась.

— Да. Тут я не спорю. Но самое-то интересное я вам еще не сказал. Знаете, кто был прадедом этой Медведевой?

— Догадываюсь, — Толбуев налил всем в стаканы. — Поворот, чувствую, крутой.

— Лейба Мендель! Золотых дел мастер из Кинешмы. Сменивший фамилию после революции и расстрелянный в тридцать седьмом. Подельник Варфоломея Черемисинова, Анания Починка и Прасковьи Ферапонтовой. Вот как все спеклось в одну кашу. Все их потомки каким-то провидением собрались снова здесь, в Юрьевце. Где их прадеды и бабки выкрали Иерусалимскую икону из Кривоезерского монастыря. Жизнь иногда, случайно ли или намеренно, заваривает такие сюжеты, что диву даешься. Но из этого вовсе не следует, что кто-то из них знает или знал, где эта икона укрыта.

— Кроме Ферапонтова, — сказал Велемир Радомирович. — Чувствую, что уж он-то в курсе. А не говорит, потому что язычник.

— Ну, может быть, — кивнул Гаршин. — По крайней мере, благодаря их предкам, икона сохранилась. Как ни парадоксально это звучит, но если бы не кража, то икона утонула бы вместе с Кривоезерской пустошью. Так что им надо еще спасибо сказать. А икону теперь обязательно найдем. Завтра и приступим.

Он начал зевать. Видно было, что сильно устал. Да и сын тоже. Они оба последние дни пребывали в постоянном напряжении. Один Толбуев мог сутками напролет работать и не спать. Такая натура. Особенно когда всецело был поглощен какой-то идеей или целью.

Проводив Гаршиных до двери, Велемир Радомирович так и не стал ложиться. Слова Ферапонтова не выходили у него из головы. Он долго ходил по своему номеру от стенки к стенке и размышлял. Надо подобрать к этой фразе какой-то код, найти ключевое слово. Или применить метод Гриневича для дешифровки.

И тут его осенило. Ну, конечно же! Как он сразу не догадался? Все очень просто. По-язычески. Память — субстанция духовная, это так. Но икона имеет физические очертания. И если голова — кладбище мыслей и памяти, то, по аналогии, где можно укрывать материальный объект, который также является памятью? Только ирреальной, иррациональной, метафизической. Сакральной памятью человека. И это тоже вполне в языческом духе и стиле.

Толбуев стал торопливо собираться. Ему не хотелось ждать завтрашнего утра, как предлагал Марк. Терять время на сон? Глупо. Еще успеет наспаться. Хотелось разъяснить все сейчас. Немедленно. Мысли бурлили в нем, будто водоворот, утягивая в омут. Оставаться дальше в номере было просто невыносимо. И Велемир Радомирович, черкнув на листе бумаги: «Ушел к Ферапонтову», спешно покинул гостиницу.

Он почти бежал по темным улочкам Юрьевца, направляясь к церкви на холме. Но его целью был не храм, а языческий флигель. Ему хотелось еще раз переговорить с Ферапонтовым. Подтвердить свою догадку. Он был почти уверен, что нашел истину. Так же, как почти определил истоки Праязыка.

Но когда увидел впереди яркий свет, Толбуев остановился. Потом пошел медленнее, понимая, что все равно опоздал. Языки пламени уже долизывали останки флигеля. А вокруг толпился возбужденный народ, и чуть поодаль стояли Матвей Яковлевич с Марфой Посадницей, равнодушные ко всему. И более всего, к этому своему сгоревшему в адском огне языческому алтарю.

Народ постепенно стал расходиться, обсуждая очередное, третье по счету пожарище за последние дни. Не многовато ли для малонаселенного Юрьевца? На пепелище остались лишь трое.

— Что здесь все-таки произошло? — спросил Велемир Радомирович.

— Сами разве не видите? — отозвался Матвей Яковлевич. — Хорошо хоть огонь на церковь не перекинулся.

— А вас бы это не порадовало? Вы же язычник.

— Ну-у… Я ведь не против христианства и храмов. Я приверженец старой истинной веры, вот и все. И никому зла не желаю. А вот вы что тут делаете в столь поздний час?

— К вам шел. Спросить кое о чем надо.

— Спрашивайте. Я даже уже знаю, о чем. Но не здесь же, на пепелище, разговаривать. Пойдем в церковь. Прохладно тут стало.

— Она же заперта.

— А я вместо сторожа. Володька все равно в епархию уехал, так что там нам никто не помешает.