раздражение. Он оглянулся через плечо и заметил на посту около двери беловолосого охранника. Охранник сложил газету. Второй раз Пиджака посетило необычное чувство: гнев, снова пересиленный страхом и уже вполне обычным ощущением полного непонимания и беспомощности. Ему не нравилось удаляться от Коз-Хаусес. Здесь, в Нью-Йорке, могло случиться что угодно.

Он повернулся обратно к Марджори.

– Мисс, на свете бывают женщины с мужскими именами.

– Да что вы, – сказала она, и ее усмешка стала шире.

– В прошлую среду сам видел, как женщина с мужским именем взяла на мушку трех мужиков. Одного насмерть убила, ей-богу. Вот ее звали Гарольдин. Злая не хуже мужика. Еще и красивая, как павлин со всеми перьями. Не человек, а зло, мужчина и женщина в одном флаконе. А имя – это ерунда.

Марджори подняла взгляд и увидела, как к ним подходит охранник Мэл.

– Что-нибудь случилось? – спросил он.

Пиджак увидел охранника и понял свою ошибку. Вот сейчас белые начнут подсчитывать пальцы на руках да ногах. В голове колотило так, что перед глазами плавали пятна. Он обратился к охраннику.

– Я пришел к сестре Пол, – сказал он. – Она из церкви.

– Откуда?

– Я не знаю, где ее родина.

– Родина? Она американка?

– А как же!

– Откуда вы ее знаете?

– А откуда люди друг друга знают? Где-то встречаются. Она из церкви.

– Какой церкви?

– Церковь Пять Концов. Я там дьякон.

– Вот как?

Пиджак терял терпение.

– Она каждую неделю шлет туда деньги в письмах! Кто станет слать письма каждую неделю? Даже счета за электричество не приходят каждую неделю!

Охранник посмотрел на него задумчиво.

– Сколько именно денег? – спросил он.

Пиджак чувствовал, как его гнев обрастает новыми, оголенными, ледяными гранями, каких он никогда еще не чувствовал. Он разговаривал с белым так, как не говорил с белыми ни разу за всю свою жизнь.

– Мистер, мне семьдесят один год. И если только я не Рэй Чарльз, вы от меня не намного отстаете. Вот эта барышня, – он показал на Марджори, – не верит ни единому моему слову. Ей простительно, ведь она молодая и привилегированная, а молодежь верит, что у них есть все права да моджо, и она наверняка жизнь прожила, пока под нее все стелились и говорили то, что ей хочется услышать, а не то, что ей услышать стоило бы. Я-то не против. Если кто-то слышит песню и ничего, кроме одной этой песни, не знает, – ну, что уж тут поделаешь. Но вы-то одних со мной лет. И вы должны ясно видеть, что человек моего возраста, за весь день не сделавший ни глотка, заслужил какое-никакое уважение – а то и леденец-другой – за то, что еще слышит, как у него бьется сердце, за то, что все это время не лепечет бред, хоть я сейчас так жажду любой паленки, что готов верблюда доить за каплю «Эверклира» или даже водки, которую на дух не переношу. Четыре доллара и тринадцать центов, кстати говоря, шлет она в церковь каждую неделю, если так уж хотите знать. Хотя мне знать не положено, потому как это для церкви. А я всего лишь дьякон. Я не казначей.

К его удивлению, белый охранник сочувственно кивнул и спросил:

– Ты давно уже сухой?

– С день будет, более-менее.

Охранник тихо присвистнул.

– Ее комната вон там, – сказал он, указывая на длинный коридор за стойкой. – Номер сто пятьдесят три.

Пиджак двинулся по коридору, потом в раздражении обернулся и буркнул:

– Вам-то какое дело, сколько она жертвует Богу?

Старый охранник ответил робко:

– Это я хожу на почту и отправляю денежный перевод, – ответил он.

– Каждую неделю?

Старик пожал плечами.

– Мне полезно двигаться. Если засижусь на одном месте, мне тут комнату предложат.

Пиджак, все еще ворча, коснулся края шляпы и направился мимо стойки по коридору под взглядами молодой секретарши и охранника Мэла.

– Это что вообще было? – спросила Марджори.

Мэл смотрел Пиджаку в спину, как тот ковылял по коридору, остановился, поправил одежду, обмахнул рукава и пошкандыбал дальше.

– Единственная разница между ним и мной, – сказал Мэл, – это двести сорок три дня.

* * *

Пиджак, уже весь в поту, чуть ли не в бреду, поплывший и ослабевший, вошел в комнату 153 и не обнаружил там ни единой человеческой души. Взамен он столкнулся с грифом-индейкой в инвалидной коляске, сидящим в углу, лицом к стене, с клубком шерсти в руках. Пташка услышала, как он вошел, и заговорила, не оборачиваясь:

– Где мой сыр?

Только тогда пташка развернула к нему коляску.

Целую минуту Пиджак осмыслял, что создание у него перед глазами – человеческое существо ста четырех лет от роду. Женщина почти полностью облысела. Мышцы лица обмякли, создавая впечатление, будто щеки, губы и мешки под глазами тянет к земле какая-то магнетическая сила. Рот сполз почти на подбородок, уголки опустились, придавая лицу выражение вечного недовольства. Те волосы, что остались, напоминали яичницу в виде ниток, торчали дикими клоками и прядками, словно у взвинченного, измученного, древнего, испуганного профессора. Из-под накрывавшего одеяла виднелся подол халата, голые ноги были всунуты в тапочки на два размера больше. Была она такой крошечной, что занимала только треть коляски, и притом сгорбилась, изогнулась в форме вопросительного знака.

Он не помнил сестру Пол отчетливо. В годы, когда она еще служила в церкви до того, как переехать в дом престарелых, он слишком много закладывал за воротник. Ушла она раньше, чем его рукоположили и спасли. Да и без того он ее не видел почти двадцать лет, а если бы и видел, то все равно обнаружил бы, что для всех, кто не знал ее близко, она практически неузнаваема.

Сперва Пиджак покачивался, пережидая головокружение и надеясь, что не потеряет сознание. Его чуть не опрокинула навзничь внезапная жажда. С другой стороны от ее кровати он увидел графин с водой. Показал на него и спросил: «Можно?» Не дожидаясь ответа, поплелся, схватил и сделал короткий глоток прямо из горла, потом понял, насколько изнемогает, и выхлебал до дна. Закончив, грохнул графином о тумбочку, пытаясь отдышаться, затем громко рыгнул. Полегчало.

Он снова взглянул на нее, стараясь не таращиться.

– А ты тот еще фрукт, – сказала она.

– Чего?

– Сынок, ты впрямь очевидец кошмара. Страшный – хоть святых выноси.

– Не всем же быть красивыми, – пробурчал он.

– Ну, ты точно не самоцвет, сынок. У тебя лицо в самый раз для рекламы плавок.

– Мне семьдесят один, сестра Пол. В сравнении с вами я еще цыпленок. Что-то не вижу, чтобы ради вас тут ухажеры кульбиты выделывали. Уж хотя бы у меня на лице нет столько морщин, что их и десять