С другой стороны, что крайне нетипично, возрождающаяся имперская Россия сегодня распоряжается в основном не созданными ею самой, а, скорее, колониальными богатствами. Основная поселенческая колония Московии, Сибирь, на протяжении столетий наращивала свою долю в территории, населении и экспорте России. Если в 1897 г. ее доля в этих показателях составляла соответственно 52, 7,5 и 19 %, то в 1985 г. она выросла соответственно до 57, 10,5 и 46 % от общесоюзных показателей, а на пике в 2013 г. достигла 75, 20,2 и 76 % общероссийских[897]. В последние годы федеральный бюджет более чем наполовину обеспечивался налогами и сборами с «колониальных» товаров, а российский экспорт, если исключить из него минеральные ресурсы, оказался бы ниже, чем датский[898]. С позиций противопоставления метрополии и колоний нужно подчеркнуть, что подобных соотношений в европейской истории не было, пожалуй, никогда, кроме как в начале XIX века в случаях с Испанией и Португалией, — но не грех напомнить, что в тот период этим империям оставалось жить всего пару десятков лет. Складывающиеся сегодня тренды в отношении федерального центра к Сибири и Дальнему Востоку подтверждают, что Москва рассматривает эти регионы так же, как и царское правительство, полагая их сolonies d’exploitation économique, и не более того. Мы предполагаем, что этот фактор в перспективе также окажется значимой причиной сокращения объемов средств, направляемых центром на обеспечение дальнейшей экспансии, — ведь история показывает, что ни одна метрополия не могла долгое время так серьезно зависеть экономически от своей колонии или колоний. Неспособность метрополии вырабатывать необходимые для поддержания имперского момента ресурсы мы бы назвали третьей причиной несостоятельности надежд на имперский ренессанс.

Наконец, перемены во внешнем мире определяют еще одну особенность момента, которую нельзя сбрасывать со счетов. В те времена, когда Россия успешно реализовывала свои имперские проекты, отношения подчинения между метрополией и периферией были единственными известными политическими формами. За последние полвека глобальный ландшафт неузнаваемо изменился, и сегодня основной формой экономической и политической консолидации стала добровольная интеграция. О ней мечтали и в XIX веке[899], и в начале ХХ[900], но тогда все эти мечты так и оставались мечтами, не приводя ни к образованию единой Европы, ни к становлению мирового царства разума. Однако именно по мере того как империи начали «крошиться», в глобальном масштабе оказались запущены две противоположные тенденции — нарастающая фрагментация на мировой периферии и ускоряющаяся интеграция в евроатлантическом центре. Сегодня можно говорить о весьма успешных интеграционных примерах именно в евроцентричном мире — о самом Европейском союзе и о Меркосур, тогда как АСЕАН или Совет сотрудничества Персидского залива находятся на гораздо менее глубокой фазе интеграции, а Африканский союз остается сугубо формальной структурой. Все эти объединения, какими бы разными они ни были, имеют три общие характеристики. Во-первых, участниками союзов становятся страны относительно схожего уровня развития: для ЕС разрыв в подушевом ВВП для стран с населением более 1 млн человек составляет 6,3 раза, а для Меркосур — 3,0 раза[901], что понятно, так как основная синергия возникает там, где схожие экономики, интегрируясь, позволяют снижать трансакционные издержки и формировать общий рынок. Во-вторых, во всех известных случаях прогрессирующей интеграции между собой объединяются страны, ни одна из которых не являлась метрополией или имперской державой по отношению к другим (в Европе периоды доминирования Франции или Германии над континентом были короткими и не создали устойчивых имперских отношений), — именно поэтому в азиатском интеграционном процессе не участвуют Китай или Япония, а в ближневосточном — Иран или Турция. В-третьих, участниками объединений оказываются страны, сопоставимые по масштабам своих экономик (что также объяснимо, так как для достижения серьезного эффекта создаваемый интеграцией общий рынок должен быть заметно больше экономики ведущей страны): доля Германии в экономике ЕС после выхода Великобритании составляет (по рыночным оценкам) всего 24,2 %, доля Индонезии в АСЕАН — 35,7 %, а доля Бразилии в совокупном ВВП стран Меркосур — 77,2 %[902]. Сегодня можно утверждать, что интеграционные объединения доказали свою эффективность, а Европейский союз приобрел черты supranational polity[903], уже став «самым комплексным политическим организмом (the most complex polity), когда-либо созданным в истории человечества»[904].

Интеграция в мире XXI века фактически вытеснила имперские схемы взаимодействия между «центром» и периферией, во многом превращая периферию в центр. Многие авторы подчеркивают, что именно интеграционные схемы сейчас обладают гораздо большей трансформирующей силой, чем попытки принуждения к восприятию той или иной политической модели[905]: достаточно сравнить, к примеру, трансформацию Европейским союзом посткоммунистических стран с результатами предпринимавшихся Соединенными Штатами попыток насаждения демократии в Афганистане или Ираке[906]. Россия, как известно, попыталась осуществить свой интеграционный проект в Евразии, однако его сложно назвать успешным — и понятно почему: в ЕАЭС отчетливо проявляются все черты, которые не встречаются ни в одном успешном интеграционном объединении: Россия, выступающая инициатором образования нового союза, обеспечивает 86,8 % его суммарного валового продукта[907]; само объединение представляет собой попытку сближения бывших имперской метрополии и ее колоний; разрыв в подушевом ВВП, исчисленном по рыночным ценам, между Россией и Кыргызстаном достигает сегодня 8,8 раза и пока не сокращается[908]. Постсоветская «интеграция» выглядит вполне «имперской», так как по широкому кругу вопросов (пока прежде всего экономических) в конечном итоге навязывается мнение Москвы, что все чаще и чаще не нравится многим партнерам России по новому союзу[909]. Поэтому когда у тех или иных стран появляется возможность пусть даже иллюзорного выбора между бывшей метрополией и той же Европой, выбор без лишних колебаний делается в пользу последней (как это произошло в Молдове, Украине или Грузии), а если Москве удается победить в подобном соперничестве, то дорогой ценой и на непродолжительный срок (как это имело место в Армении, например[910]). Неспособность имперских проектов выиграть в конкуренции с интеграционными выглядит четвертой причиной, делающей новые имперские эксперименты Москвы безнадежными.