Я снова посмотрел на теорему Кутты — Жуковского. Не то чтобы я был намертво уверен, что хочу нобелевку. Но если ты все равно не собираешься получать нобелевку, можно и заняться чем-нибудь толковым, скажем поплыть по Амазонке или перевалить через Анды. Если же ты все равно не переваливаешь через Анды, можно и заняться чем-нибудь толковым, скажем нобелевку получить. А вот это все — какие-то глупости.

Я отложил книжку по аэродинамике.

Сорабджи сверкал глазами с экрана.

Я вдруг понял, что сентиментальничать глупо.

Поклоняться надо не герою, а деньгам.

Будь у нас деньги, мы бы отправились куда угодно. Дайте нам денег, а героями мы станем сами.

С утра я собрался в библиотеку. Наступивший день все равно особо не повлияет на мои шансы получить нобелевку или спуститься по Амазонке. Мои шансы вскорости раздобыть кучу денег стремятся к нулю. Я решил для забавы перечитать когда-то любимую книжку.

«Навстречу опасности!» оказалась на руках, и я взял «На глубине полмили».

Я взял ее почитать на Кольцевой, но сначала открыл не на первой странице, а на первой сцене спуска в батисфере.

То была неописуемая полупрозрачная синева, какой я никогда не встречал наверху, она раздражала наши зрительные нервы и немало сбивала с толку. Мы сочли и назвали ее блистающей снова и снова я брал книгу, вглядывался в шрифт и не видел разницы между пустой страницей и цветной иллюстрацией. Я призвал на помощь логику, выкинул из головы наше волнующее положение в глубинах вод, постарался здраво рассуждать об относительности цвета, но ничто не помогало. Я включил прожектор, желтее которого я, кажется, в жизни ничего ж встречал, и подождал, пока он пропитает мое зрение, но, едва выключил, словно давным-давно скрылось солнце — как будто и не было его никогда, — и синева синевы, снаружи и внутри батисферы, словно физически вошла в нас через глаза. Все это очень ненаучно; любой оптик или физик высмеет меня, и однако же так все и было… Мне представляется, что мы оба пережили опыт некоего нового ментального восприятия цвета.

И вдруг я вспомнил человека, который на этом абзаце из «На глубине полмили» сколотил состояние.

Я вспомнил человека, который никогда не прикидывался героем.

Он был художник. Он прочел этот самый абзац из доктора Биби. Он прочел этот абзац и сказал:

Как мне писать, если я не понимаю, что пишу?

Он сказал:

Я пишу не предметы, но цвет. Как мне писать цвет, если я не знаю, как он должен выглядеть? Разве синяя краска просто обозначает синий?

И он сказал, что надо найти батисферу или что-нибудь такое, и спуститься, и посмотреть на синий.

Он отыскал центр океанографии, но под воду они его не пустили. Тогда он пошел на верфь и поговорил с лодочником, а лодочник оказался поклонником «голубого периода» Пикассо. Лодочник готов был вывезти художника ночью, но какой ночью синий? Как-то раз в выходные океанографы уехали на конференцию, а лодочник вывез художника и отправил на глубину. И, поднявшись, художник ему сказал Вы видели синий, а лодочник сказал Нет. И художник сказал Вам надо посмотреть. Я не смогу это написать, поэтому вам надо посмотреть. Покажите мне, как поднимать и спускать капсулу, и давайте вниз. Лодочник нервничал, но предвкушал спуск. Показал, как поднимать и спускать капсулу, посмотрел, как художник тренируется, поднимает ее и спускает. Потом лодочник забрался в капсулу, а художник на лебедке спустил ее за борт.

Художник так и не написал то, что увидел, — он говорил, что этого не написать.

Лодочник рассказывал:

Я за многие годы часто опускал доктора Купера и его аспирантов. Иногда какой-нибудь аспирант говорил Потрясающе. Они это в первый раз говорили, во второй. Но у них же полно работы, надо вести наблюдения, записывать. Иногда они работали в темноте, диктовали наблюдения, а иногда включали свет. Я видел кучу фотографий, пару раз смотрел по телевизору передачи про океанографию — я интересовался, я же с этим работаю, но, говоря по правде, меня самого туда особо не тянуло. Один раз ездил в отпуск на Багамы, нырял там с аквалангом.

Когда я был еще малец, у нас была картинка «голубого периода» Пикассо, это всю жизнь у меня любимый его период. Я потом накупил кучу книг про Пикассо, и все равно у меня самый любимый его период — «голубой». Меня никогда не подмывало рисовать; я в море хотел. Мальцом выходил на яхте, матрос ил на Дики Ломакса, а потом меня позвали на факультет океанографии. Мне порой сдается, что доктор Купер с аспирантами просто ищут повода выйти в море и спуститься в капсуле, а исследования проводят, чтоб на это деньги давали. Иногда прямо хотелось им сказать Ребята, зачем усложнять, научитесь ходить на яхте, и вся недолга.

И когда ко мне пришел мистер Уоткинс, я откликнулся, потому что понял, что он не ищет предлогов — он просто хотел спуститься. Не знаю, спустился бы Пикассо или нет, но мистера Уоткинса я за такое зауважал.

Я очень удивился, когда он посоветовал спуститься мне, и занервничал будь здоров. Оставлять у штурвала совсем новичка — так себе идея. Я ему сказал, что видел фотографии, а он все твердил Нет, нет, фотографий мало, надо самому по смотреть.

И в конце концов я подумал Ладно, сейчас или никогда, верно? Потому что профессор ни за что бы не отправил меня вниз просто посмотреть. День был безветренный, я подумал Ну, чему быть, того не миновать. Залез в капсулу, и мистер Уоткинс меня спустил.

Говорю же, я нырял с аквалангом в отпуске на Багамах. Но это совсем не похоже. Казалось бы, если ты прямо в воде, впечатление должно быть сильнее, и в некотором роде так оно и есть. Но капсула — это такой воздушный карман, и ты в нем сидишь. Ощущение такое, будто сидишь в кармане синего света — и свет синий, как вот вода мокрая.

Я поднялся, вылез из капсулы, а он эдак вопросительно на нее указал. Я кивнул, и он залез, и я напоследок еще раз его спустил. И лишь тогда сообразил, что у нас бензина почти не осталось. Лебедка работает от генератора, а мы тягали капсулу туда-сюда чаще, чем океанографы, — они-то обычно спускались и сидели себе, наблюдали. Я сидел, смотрел, как стрелка на топливомере ползет к нулю, а когда потащил капсулу, он сказал не пора. Я подождал еще, потащил капсулу, он сказал Не пора, но уже надо было. Только я его на поверхность вытянул, мотор заглох. Он выбрался на палубу, я показал на топливомер, а он кивнул и сел. Пришлось мне к берегу идти под парусом. И за все время мы оба ни слова не произнесли.

Лодочник говорил, что потом-то хочешь подобрать слова, но сначала это так прекрасно, или, точнее, «прекрасно» — это слово, которое подберешь потом, но сначала это настолько огромнее, что говорить больно. Он сказал, что зауважал мистера Уоткинса, потому что по глазам увидел, что тот понял, как оно огромно и как больно говорить. Многие бы шуточку из себя выжали, но мы оба понимали, что для шуточек оно слишком огромно, и оба понимали, что оба это понимаем.

О художнике были и другие истории — потом он решил, что не может писать синий. Решил, что должен увидеть белый, и уговорил пилота отвезти его на станцию на крайнем севере Канады.