поторопился пройти в ту комнату, куда месяц назад Бухарин приходил к нему с листочками. Шандалов поднял от стола голову и остановил на вошедшем взгляд без малейшего выражения.

— Здравствуй, — промолвил Пересветов.

— Здравствуй.

— Я пришел узнать, нужен ли я в редакции.

Виктор помолчал и посмотрел в окно.

— Это должен решить Бухарин. Позвони ему… Или зайди, когда он будет.

— До свидания.

— До свидания.

На крыльце Пересветов столкнулся с Бухариным. Поздоровавшись, он повторил то, что сказал Виктору:

— Я приходил узнать, нужен ли я в редакции.

— Поговорите об этом с Шандаловым, — отвечал тот. — Они тут с Хлыновым заново распределяли свои дежурства… я не знаю, как они там решили.

Пересветов молча притронулся к шапке.

Через день он все-таки позвонил Шандалову. В ответ услышал, что если Пересветов будет давать статьи или заметки, то газета их напечатает.

Костя свободно вздохнул. Все было ясно, как, впрочем, было ясно ему и раньше. Но теперь совесть чиста перед ЦК.

Давать статьи («газета напечатает») — это было право каждого члена партии. Об участии в дежурствах не заикнулись.

Звонить ли Сталину, чтобы сообщить о результатах? Стоит ли отнимать у него время? Если вспомнит, сам осведомится в редакции.

Осадок все же оставался на душе смутный, нехороший.

Дня три спустя он встретил на улице Михаила Кольцова. Остановившись, тот крепко пожал Костину руку и сказал:

— Слышал, досадую и ни о чем не расспрашиваю. Не забудьте про звукозапись: как только получу аппарат, звоню вам и жду вас ко мне домой. Запишем «Мой стон души не слышишь ты!».

— Зачем же, — улыбнулся Костя, — лучше «Бывали дни веселые».

— И то кстати!..

Костя знал, что хорошие личные отношения в редакции с «шандаловцами» не мешают Кольцову держаться в стороне от их групповых интересов.

3

Напоследок «Правда» помогла Пересветову разыскать еще одного старого друга: на редакцию пришло ему письмо от Геннадия Ступишина, из Ленинграда. После красного фронта Геннадий окончил биологический факультет. «Еще бы! — с гордостью за него думал Костя, читая письмо. — Он его еще в пензенской гимназии окончил». Геня с восьми лет увлекался естественными науками и уже на школьной скамье успел обогнать в знаниях своих преподавателей. Теперь Ступишин сообщал, что в коллективе одного из научных институтов работает над изучением проблем наследственности у растений и живых организмов.

Узнал из его письма Константин и приятную новость о старшем брате Геннадия, Юрии Ступишине, в восемнадцатом году сбежавшем из Пензы к Колчаку. Уже третий год, как Юрий вернулся на родину из пятилетних скитаний за ее восточными рубежами. Отбыл положенную проверку в местах заключения и остался в Сибири, на советской работе. Собирается съездить в Пензу, навестить родителей. А про Костю пишет брату:

«Приеду с ним повидаться не раньше, чем расплачусь с родиной полновесно, за каждый день моей белой эмиграции — днем честной работы на пользу социализма».

Писать ли Мечиславу, что отыскался Юрий?.. Подумав, Костя решил — пока не надо.

…Обида на Сандрика не давала Косте покою. Написать ему и без обиняков спросить, отчего молчит? Но Сандрик не маленький, знает, что делает!

Миновала еще неделя. Небольшое происшествие осветило вдруг поведение Флёнушкина с совершенно неожиданной стороны. В двенадцатом часу ночи Костя и Элькан Уманский, продолжавший квартировать в институте, шли вместе по коридору мимо двери Хлынова. На их глазах в эту дверь поспешно скользнула женская фигура.

— Кто это к нему так поздно? — буркнул Костя.

Ему показалось, что это Катя, жена Флёнушкина.

— Что, ты не знаешь? — неохотно проворчал Элькан. — Катерина! Толька давно уже с ней путается.

— Что?!

В ту же ночь Костя писал Сандрику, ни о чем его не спрашивая, кроме как о здоровье, самочувствии, работе и житье-бытье. Рассказывал про свои дела за последний месяц.

Через несколько дней пришел ответ, очень теплый. Флёнушкин обшучивал новых знакомых и обстановку в редакции, свой холостяцкий быт. О причинах переезда в Ленинград ни словом не обмолвился, подразумевая, что они поняты.

4

Решив поговорить с Покровским о своих дальнейших занятиях, Пересветов явился к нему на прием в Наркомпрос и сказал, что ушел из газеты. Михаил Николаевич воскликнул:

— Так это же великолепно! Я уже на вас с Шандаловым совсем было крест поставил. Хотите, возьмем вас в Наркомпрос?.. А в Государственный ученый совет?.. Не хотите? Тогда садитесь писать, что-нибудь фундаментальное. Ведь вы, кажется, через несколько месяцев кончаете институт?

— Да, я поступил в двадцать втором.

— Позвольте, вы, я помню, на полгода опоздали. Справедливо ли выпускать вас после двух с половиной лет? Притом весь прошлый год вы фактически не занимались, и не по своей вине. Наконец, мы собираемся ввести четырехлетний курс! Нет, вы вправе остаться в институте еще на год, во всяком случае. Я бы на вашем месте от этого не отказывался. Вы думали уже над выпускной темой? Книжка пошла бы и в печать.

Пересветов отвечал, что хотел бы доработать начатую им политическую характеристику «третьеиюньской» реакции.

— Отлично! У нас есть работы о столыпинской аграрной реформе, о финансовом капитале в России, вы напишете политическую сторону, и существенный пробел в характеристике межреволюционного периода будет заполнен.

По просьбе Покровского Пересветов согласился взять два семинара на подготовительном отделении института.

— А окончите — привлечем к преподаванию на основном курсе исторического отделения, введем в правление института. Я возлагаю на вас большие надежды. Только, чур, не сбежать никуда больше! — погрозил он пальцем. — А Шандалов меня подвел! Дезертировал с исторического фронта.

— По доброй воле не сбегу, — обещал Пересветов.

Он знал, что Покровский остро переживает «измену» Виктора, которого когда-то объявлял своим лучшим учеником. К тому же недавно Шандалов выступил в печати против некоторых взглядов своего бывшего учителя…

5

В первых числах февраля Флёнушкин на день приезжал в Москву и заночевал у Пересветовых. Он привез кучу новостей с ленинградской губпартконференции, заседания которой посещал с гостевым билетом, и делился ими с Костей и Олей.

В Москве такого решительного, непримиримого отпора троцкизму Сандрик, по его словам, не встречал. Ораторы даже упрекали ЦК в «соглашательстве с Троцким».

— Вот что значит Питер! Пролетарская твердыня. Один делегат сказал: мы рабочего от станка за небольшие проступки вышибаем из партии, а с Троцким чего валандаемся? Ему и «троцкинятам» не место в партии! Другой говорит: миндальничаем с Троцким, по головке его гладим! «Слиберальничал» ЦК, оставив его в Политбюро. Третий прямо требует Троцкого «гнать»: пускай уезжает к капиталистам и там проводит свою политику! И все это, брат, не вузовцы какие-нибудь, а делегаты с крупнейших заводов!

— Твердыня-то твердыня, да не фальшивят