На границе каждой области императрицу встречает генерал-губернатор и сопровождает ее затем во время всего проезда по своей территории. Она проводит день-два в каждом из главных городов. Собравшиеся толпы народа на коленях приветствуют Екатерину. Ее появление кажется чудом всем этим людям, привыкшим думать о ней как о чем-то нереальном, всемогущем и недостижимом. Для них она – Царица Небесная, спустившаяся на землю.

9 февраля 1787 года кортеж достигает Киева. Там, в ожидании весны, Екатерина останавливается на отдых. Посланцы всех стран прибывают туда, чтобы приветствовать императрицу. Она даже принимает прибывших с богатыми дарами китайских, персидских, индийских и татарских знатных послов. Сегюр пишет: «Перед нашим удивленным взором представали одновременно пышный двор, властительная императрица, богатая и воинственная шляхта, гордые и блистательные князья и знатные особы, бородатые купцы в длинных кафтанах, офицеры всех родов войск, знаменитые донские казаки в богатых азиатских одеждах, татары, когда-то покорившие Россию, а теперь смиренно склонившиеся под властью женщины и христианки, грузинский князь, несущий к подножию трона Екатерины дары Фазиса,[137] Колхиды. Множество посланцев от бесчисленных киргизских племен и, наконец, дикие калмыки, выглядевшие точь-в-точь как те гунны, чьи скуластые лица внушали Европе такой же ужас, как и меч их жестокого повелителя Аттилы». Всех приехавших селили и кормили за счет Ее величества. «Она запретила нам за что-либо платить», – с благодарностью отмечает Сегюр в своих записках.

Любопытно, что Потемкин, подлинный творец всего этого великолепия, разместив гостей во дворцах, сам уединяется в Киево-Печерской лавре. Тот, кто хочет засвидетельствовать ему свое почтение, должен покидать оживленное светское общество, окружавшее императрицу, и посещать Потемкина в лавре, погружаясь в атмосферу спокойствия и благочестия.

«Казалось, что вы присутствуете там на приеме у константинопольского, багдадского или каирского визиря, – пишет Сегюр, – такая там царит тишина и атмосфера какого-то страха. То ли в силу природной распущенности, то ли из-за выставляемой напоказ гордыни, которую он считал полезной и уместной, но этот могущественный и привередливый фаворит Екатерины, несколько раз показавшись в парадной маршальской форме, усыпанной орденами и брильянтовыми наградами, обшитой кружевами и узорами, тщательно причесанный, завитой и напомаженный не хуже, чем кто-либо из наших прежних придворных льстецов, теперь чаще всего был в простом халате, с голой шеей, неприкрытыми ногами в широких туфлях, с прилипшими и плохо причесанными волосами; он лежал, лениво растянувшись на широком диване, в окружении толпы офицеров и самых влиятельных сановников империи, лишь изредка приглашая кого-нибудь из них присесть… Он никого и ничего не стеснялся – и все-таки выпавшая на его долю удача утомляла и подавляла его, человека ненасытного в своих страстях, в стремлении к власти и роскоши, желавшего познать всю славу мира… Этого человека можно было сделать богатым и могущественным, но сделать из него человека счастливого было невозможно».

Среди самых заметных фигур, составлявших общество Екатерины в Киеве, Сегюр с радостью замечает принца де Линя, прибывшего известить о предстоящем приезде его государя, Иосифа II. «Его присутствие, – пишет он, – оживило всех скучавших, рассеяло всякую тень уныния и вернуло живой характер всем развлечениям. С этого момента нам стало казаться, что тяготы хмурой зимы умчатся, что веселая весна не замедлит наступить».

Екатерина также была рада новому собеседнику, чью обходительность и красноречие она не забыла. Их встреча была воистину дружеской. Принц де Линь прозвал ее «Екатерин Великий» и заявил, что «сила ее чар сделала его пребывание очаровательным». Позднее, вспоминая об их встрече в Киеве, он нарисовал такой портрет императрицы: «Было видно, что она скорее прекрасна, чем красива; величественные линии ее лба смягчались приятностью глаз и улыбки, однако этот лоб говорил все. Не нужно было быть Лафатером,[138] чтобы прочесть в нем, как в книге, гений, справедливость, прямоту, смелость, глубину, равенство, мягкость, спокойствие и твердость; ширина этого лба говорила о большой памяти и сильном воображении; было видно, что в этой голове всему найдется место. Ее немного острый подбородок совсем не выдавался вперед… Овал лица не был четко очерчен, но должен был бесконечно нравиться, потому что на губах постоянно было выражение прямоты, откровенности и веселости. Ее кожа казалась свежей, а грудь была красивой; однако стала она такой только в ущерб талии, когда-то настолько тонкой, что казалось, вот-вот переломится; увы, в России люди сильно полнеют. Она была чистоплотной и, если бы не зачесывала так высоко волосы, а отпускала их немного ниже, чтобы они обрамляли лицо, то казалась бы еще привлекательнее. Ее малый рост не был заметен. Однажды она медленно сказала мне, что когда-то была чрезвычайно живой и подвижной, – вещь, о которой сейчас невозможно и догадаться… Все в ней было размеренно и соразмерно. Она владела искусством слушать собеседника и так привыкла выказывать присутствие духа, что, казалось, слышала все даже тогда, когда думала о другом. Она не говорила только для того, чтобы говорить, и подмечала все ценное в высказываниях других… У императрицы было все, что составляло достоинство, то есть величие Людовика XIV. Она походила на французского короля своим великолепием, празднествами, щедрыми подарками, покупками, блеском. Она лучше содержала свой двор, потому что у нее не было ничего театрального или чрезмерного… Она требовала отнюдь не внешнего обожания. При виде Людовика XIV дрожали, при виде Екатерины II – ободрялись. Людовик был опьянен своей славой; Екатерина же добивалась и увеличивала ее, не теряя головы».

Находясь между принцем де Линем и графом де Сегюром, Екатерина оказывалась в сетях постоянной и тонкой лести, и даже называла их своими «карманными министрами». Желая понравиться им как своей щедростью, так и простотой, она не колеблясь принимает в их присутствии бедных крестьян. Эти несчастные люди рассказывают ей о развалившейся общинной пекарне, о пропавшем урожае, о церкви, у которой появились трещины, а она слушает их с таким же вниманием, как если бы они были послами короля. Иностранные дипломаты более всего удивлены смесью обожания и простоты в обращении государыни с ее подданными. Те самые мужики, которые простирались ниц перед ней, как перед иконой, вдруг начинают говорить с какой-то неосознанной свободой, обращаются к ней на «ты», называют ее «матушкой». Екатерина, хотя она уже давно привыкла к русским обычаям, иногда выглядит сбитой с толку и очарованной во многом противоречивым характером своего народа. Этот народ в одно и то же время подвержен и мистическим верованиям и язычеству, ослеплен величием Бога и пронизан всевозможными предрассудками; он с легкостью соглашается на порабощение тела, но воспевает свободу духа; он то мягок, то поддается приступам опьяняющей жестокости; он ненавидит войну – и дерется с безумной храбростью; мужик может бить свою жену и с глубоким уважением говорить о матери; народ ненавидит дворянство и не может обойтись без барина… Иногда императрица задумчиво спрашивает себя: а не узнает ли она больше о России от этих безграмотных просителей, чем от своих ученых министров? Однако действовать против правил нельзя. Политика делается в кабинетах, а не на земле и не в толпе. Чтобы действовать, надо уметь отвлечься от раздробленной картины отдельных лиц и душ. Надо видеть перед собой массы. Надо вести счет на миллионы душ населения. Надо передвигать границы, не заботясь о судьбах отдельных людей. Ведь нежность отнюдь не относится к достоинствам правительств.