* * *

Подобно тому как пассажирам потерпевшего аварию самолета советуют сразу же лететь на другом, так после провала пьесы «Некрасов» старик Миранд уговаривал Сартра: «Напиши сразу новую пьесу, а иначе все пропало, потом ты уже не решишься». Но Сартр все-таки решился, хотя с тех пор прошло несколько лет. Мне до того понравились «Затворники Альтоны», что я поддалась былым иллюзиям: удачное произведение преображает и оправдывает жизнь автора. А между тем Сартр, возможно, по причине обстоятельств, при которых он начал ее писать, никогда не питал добрых чувств к этой пьесе. Вера Корен поставила ее в театре «Ренессанс», и после возвращения в Париж я присутствовала почти на всех репетициях, испытывая то радость, то разочарование. А однажды я была просто счастлива, когда Реджиани, внося с каждой пробой тончайшие поправки, записал финальный монолог, казавшийся мне таким прекрасным; приятно было думать, что ни одна его интонация никогда уже не претерпит изменений, ибо у актеров чередовались взлеты и падения. В костюмах и декорациях не все меня удовлетворяло, и с перестановками спектакль был чересчур длинным. Я помогала Сартру делать купюры и поощряла его отказ от тех, которых требовала дирекция. Вера Корен и присоединившаяся к ней Симона Беррьо пророчили катастрофу; интриги, ссоры, потрясения были мне привычны. Но на этот раз ставка была слишком серьезна. Никогда я не видела, чтобы Сартр с таким мучительным беспокойством думал о том приеме, который его ожидает. В перерывах между работой мы шагали по бульвару под серыми небесами, и мне передавалась его тревога. «Даже если будет провал, это все равно лучшая ваша пьеса», – говорила я ему. Возможно, но какая беда для актеров, взявших обязательство на весь сезон! Ну а Сартр возненавидит театр! Кроме того, я думала о врагах, давно заявлявших, что он выдохся, они с радостью поспешат похоронить его. И так уже появились коварные слухи, после того как пришлось отложить первое представление из-за неготовности исполнителей и рабочих сцены. Но вот наконец оно состоялось. Стоя в глубине партера, я следила за зрителями; из-за плохой вентиляции в зале было душно, что затрудняло восприятие богатых оттенков текста. Я безмерно сожалела, что Реджиани не разорвал, как было указано, свой слишком красивый мундир. Другие недостатки внезапно бросились мне в глаза. Более чем когда-либо взволнованная публичным представлением до глубины души поразившего меня произведения, вся в поту, холодея от страха, я ухватилась за колонну, едва не теряя сознание. После окончания спектакля аплодировали с такой силой, что я поняла: это победа. И все-таки я беспокоилась, когда через несколько дней занавес поднялся перед хмурой публикой генеральных репетиций. Я прогуливалась с Сартром по бульвару, горело какое-то здание, и мы остановились посмотреть, как пожарные сражаются с огнем. Я входила то в одну, то в другую ложу, присутствуя на спектакле урывками, отмечая, что, как это часто случается, труппа играет хуже, чем в другие вечера. В антракте Вера Корен и ее друзья бесконечно сетовали на затянутость пьесы, что отрицательно сказывалось на настроении актеров, полумертвых от страха. После того как занавес опустился, наши друзья разбрелись по артистическим, лестницам, коридорам. Им нравилась пьеса, однако они жаловались на то, что плохо слышали текст и что было очень жарко. Нервы у меня были на пределе, когда я очутилась на втором этаже «Фальстафа», куда Сартр пригласил на ужин исполнителей и кое-кого из друзей. Нас всех одолевала тревога. Сартр смирился с необходимостью новых сокращений, но скрепя сердце, и я чувствовала его муку. Он выпил один стакан, потом второй; прежде я и не думала считать: чем больше он пил, тем становился забавнее, но это было прежде. Сартр налил себе третий стакан, я хотела остановить его, а он только отмахнулся со смехом; и тут на меня нахлынули воспоминания минувшей зимы – возлияния, неприятности с сердцем, – и я, не без помощи виски, впала в такую панику, что расплакалась; Сартр сразу оставил свой стакан. Средь всеобщего шума инцидент прошел почти незамеченным.

Сартр убрал или сократил сцены, уменьшив представление примерно на полчаса. И, не прочитав практически ни одной рецензии, улетел в Ирландию, где его ожидал Хьюстон, чтобы внести вместе с ним поправки в сценарий о Фрейде. В четверг, едва проснувшись, я пошла купить ежедневные и еженедельные газеты и просмотрела их на террасе кафе, на солнышке: это было прекрасное октябрьское утро. Почти все критики, как и я, считали, что «Затворники» превосходили другие пьесы Сартра. Я сразу же послала ему телеграмму и статьи.

Когда через десять дней он вернулся, успех «Затворников» был обеспечен. С легким сердцем Сартр рассказал мне о своем пребывании в Ирландии. Хьюстон в красном сюртуке принял его на пороге своего дома; это было огромное, еще не законченное здание, наполненное причудливыми дорогостоящими предметами искусства и окруженное такими обширными лугами, что требовался не один час, чтобы обойти их пешком: по утрам Хьюстон гарцевал там на лошади, ему случалось и падать. Он приглашал самых разных людей и вдруг оставлял их в разгар беседы, которую Сартр безуспешно пытался продолжать; так, ему пришлось вести разговор с англиканским епископом, с магараджей, с выдающимся специалистом по охоте на лис, причем ни один из них не знал французского языка. Все его дни были заняты спорами с Рейнхартом и Хьюстоном, Ирландию он почти не видел, но почувствовал ее мрачную прелесть. Ремесло сценариста он счел неблагодарным.

Я тоже впервые приобщилась к нему. Кайят предложил мне поработать с ним над фильмом о разводе. У меня не было ни малейшего желания писать «о проблемах супружеской пары», однако я хорошо их знала, ведь я получила столько писем, выслушала столько историй; идея использовать эти знания в сценарии соблазнила меня.

В течение нескольких недель, когда я этим занималась, я не прерывала работы над своей книгой. Вдохновленная полученным одобрением, а еще более критическими замечаниями Сартра, Боста, Ланзманна, я делала сокращения, добавляла, исправляла, выбрасывала, переписывала заново, размышляла, принимала решения. Для меня это особо приятный период, когда я наконец избавляюсь от головокружения перед чистыми листами бумаги, и притом моя свобода еще не ограничена бесповоротно написанными страницами. А кроме того, я часами читала и перечитывала рукопись «Критики диалектического разума»; я на ощупь пробиралась по темному туннелю, но, выйдя из него, нередко испытывала наслаждение, от которого молодела на двадцать лет. «Затворники» и «Критика…» искупали для меня застой и страхи прошлой осени. Через Сартра и мой собственный опыт авантюра писать вновь обрела волнующий вкус.

* * *

Странное занятие: проводить часы, месяцы, годы, разговаривая с людьми, которых не знаешь. К счастью, случай делает мне время от времени маленький подарок. Летом 1955 года в Байонне я вошла в книжный магазин. «Есть одна книга, – говорила молодая женщина, – которая мне нравится – «Мандарины». Мне доставляет радость воочию видеть читателей, которые действительно меня любят. Не без некоторого удовольствия встречаю я и тех, кто терпеть меня не может. Другим летом я обедала как-то с Ланзманном в отеле в Пиренеях; за соседним столиком сидели испанцы и одна француженка, которая была замужем за неким Карло. Она говорила о своей прислуге: «У меня есть шофер, это удобно: он прогуливает детей». Меланхоличная и самовлюбленная, она анализировала тонкости своей души: «Лично я люблю все, что не похоже на меня». Затем ее тон повысился: «Сумасшедшая, ненормальная, гнусная книга…» Речь шла о «Втором поле» и обо мне. Мы ушли первыми, и, садясь в машину, я передала ей через официанта почтовую открытку с такими словами: «Мадам Карло, которая справедливо предпочитает любить то, что на нее не похоже».