Этой зимой Екатерина испытала «знобящий холод», который, что совершенно необычно, продержал ее в постели шесть дней — «что я нашла очень неудобным для того, кто любит двигаться и смертельно ненавидит лежать в постели»{458}. Доктор Димсдейл, который все еще находился в Петербурге, наблюдал за императрицей и запретил ей работать в течение десяти дней. В знак особого уважения к представителю профессии, над которой она обычно насмехалась, Екатерина послушалась его — по-своему, — проводя время в написании писем, как только смогла вставать.

6 марта лорд Кэткарт отправил графу Рошфору свои рассуждения (помеченные грифом «абсолютно секретно и конфиденциально») об основных членах русского двора. Он начал с общего обвинения русских, каковые, как он писал, суть «народ без образования и признаков знаний любого толка, хотя не без расторопности в делах»{459}. Он заявил, что некоторые из них выказывают «высокие претензии» — но их единственной политикой является «коварство, которое может обмануть постороннего и смутить соперников, но никогда не поможет вести дела или приобрести доверие проницательных друзей»{460}. О Екатерине — конечно, не русской — он придерживался самого высокого мнения: «Императрица проявляет быстроту мысли и проницательность, внимание к делу и желание сделать свое правление достойным и полезным даже для самых низких своих подданных, а также возвысить будущее и настоящее поколения, что, не видя ее, представить себе трудно»{461}. Лорд Кэткарт также высоко оценил Григория Орлова, прощая ему недостатки, которые свойственны большинству русских:

«Граф Орлов — человек благородный, гуманный и доступный, его отношение к государыне — самое уважительное.

Он малообразован, но имеет чрезвычайно благоприятные природные задатки и далек от притязаний любого рода, чем в этой стране могут искренне похвалиться немногие; он познал много боли и получил в последние годы возможность самообразования. Я воспользовался случаем поговорить с ним однажды вечером, когда он был разгорячен танцами и выпил лишний стакан вина, и могу рискнуть предложить свое о нем мнение как о человеке честном и правдивом, ненавидящем и презирающем малейшие отклонения от этих качеств в других»{462}.

По мнению лорда Кэткарта, Екатерина создала вокруг себя два четко обособленных круга: один — из чиновников различных департаментов, которых она выбрала за их профессиональные качества, а другой — предназначенный только для вечернего отдыха после трудного дня. Второй кружок состоял из более молодых и менее серьезных людей. Все официальные лица, считал Кэткарт, страстно желали стать частью второго, неформального круга — кроме Никиты Панина, который (видимо, после печального конца его надежд на блестящую женитьбу) «изменил характер, изменил манеры и не скрывает, что для него это излишество, что он стремится не к земным радостям, а к пользе и чистоте, которые сделают честь его государыне и обеспечат стабильность ее правления»{463}. Старый поклонник Екатерины граф Захар Чернышев, наоборот, прочно сидит в обоих кругах, и «хотя лишь ненамного моложе мистера Панина, возглавляет все праздники на частных вечеринках»{464}.

Посол мало сообщил о великом князе Павле — лишь то, что он был «многообещающим князем, полностью контролируемым мистером Паниным, который спит с ним в одной комнате и никогда не позволяет ему выходить одному»{465}. Неудивительно, что Павел сказал как-то о Панине: «Он делает слишком много»{466}.

21 апреля 1769 года был сороковой день рождения Екатерины. Томмазо Траетта, ранее придворный композитор в Парме, летом 1768 года заменивший Галуппи по истечению его трехлетнего контракта, написал по этому случаю оперу «Олимпиада». Екатерина весело написала мадам Бьельке:

«Отвага идущего первым — вот слова, отобразившие меня в хорошие и в плохие годы в равной степени. Прошедших лет у меня теперь набралось сорок, и что значит это теперешнее несчастье по сравнению с предыдущими? Но так как вы глубоко интересуетесь моими успехами, позвольте сообщить вам, мадам, что тридцатого апреля по новому стилю, в Пасху, мы выиграли битву у армии из пятидесяти тысяч турок под стенами Хотина»{467}.

10. Героический Орлов

(1769–1772)

Благодаря неутомимой заботе и усердию графа Орлова моровое поветрие в Москве пошло на спад.

Екатерина II —

своей подруге мадам Бьельке

4 августа 1769 года Екатерина сообщила Вольтеру: «Мои солдаты идут на войну против турок, будто на свадьбу»{468}. Последствия войны и перспектива грядущего подъема России как морской державы еще не вызывали беспокойства у британского посла — в основном потому, что российский флот того времени сильно зависел от британского опыта:

«Я считаю своей обязанностью следить, чтобы в настоящий момент ничто не было ближе сердцу императрицы и чаяниям нации, чем поставить российские военно-морские вооруженные силы на достойную основу. Это не может быть сделано иначе, чем при взаимодействии и с помощью Англии, и невозможно, чтобы Россия когда-нибудь стала нам достойным конкурентом — ни в коммерции, ни в военно-морской силе»{469}.

Этим летом Этьену Фальконе предстояло предъявить общественности свою конную статую и вынести первый плевал отзывов. Отдельной темой разговоров стала змея, которую скульптор поместил в основание монумента. Некоторые говорили, будто она неприемлема и должна быть убрана — не понимая, что, как Фальконе объяснил Екатерине, без змеи под копытами Петрова коня «опора статуи будет необычайно слабой. Они не делали, как я, расчетов распределения веса. Они не знают, что если бездумно последовать их совету, скульптура вообще не устоит»{470}.