Голос, доносящийся из реклайнера, произнес:

— Его разумность напугала меня до полной утраты чувства времени. Она поглощает все рефлексы. Как бомба в Хиросиме… Женщины с грудными детьми бросали тюки и бежали прочь… Когда он закончил свою работу, у меня не осталось памяти, не осталось представлений о том, где я был — новорожденный и в то же время древний, без прошлого и без будущего, мумия со штрих-кодом… в одном бесконечном моменте настоящего… я даже не знал, мужчина я или женщина… может быть, когда-то у меня была вагина… вспоминая этого человека, я готов поверить во что угодно… Иными словами, перед тобой тот, кто живет настоящим!

Мы с Конни познали только первую часть метода: порицание и совет взяться за ум, после чего каждого из нас против его воли посвятили в тайну. Мы оба видели пример того, что происходит с человеком, если он по той или иной причине отказывается следовать рекомендациям и оказывается отлучен от всего — в первую очередь, от самого себя. Две жертвы мастерства деформации, которое власть оттачивала на протяжении многих тысяч лет, которое постоянно обновлялось, утончалось с помощью последних достижений всевозможных общественных дисциплин и, возможно, является единственной непрерывной традицией человечества — живой, витальной, захватывающей все новые сферы, новые пространства для демонстрации своей ошеломляющей эффективности, а при террористических режимах — вполне открытой. Достигнув желаемой стабильности, эта традиция прячется в тень и таится некоторое время в клиниках, в подвалах, в скрытых от посторонних глаз уголках, где день за днем повторяется чудо — кровавая операция по превращению зла в добро, жертвы в палача, того, что обычно называют «человеческим», — в противоположность. Ибо всегда остается выбор: даже пленник — раздетый, закованный в цепи, — может поддаться человеческой тоске по жене и детям и взмолиться о пощаде, забрать свои обвинения и поклясться никому не раскрывать правды, столь внезапно обнажившейся перед ним. Но тот, кто упорствует в своих притязаниях, уверенный в собственной правоте, вынужден осознать бесчеловечность своего упрямства — когда интимность части, воспоминания, растворенные в телесных жидкостях, выделения личности стекают в лужу на полу, пол оказывается над головой и течет, течет в провозглашенном злом «сейчас и навсегда», в вечном кровавом рождении мгновения, в русле мучительной одновременности.

Так он и действовал, этот представитель власти — или ее дух.

Конни ждал телефонного звонка от Посланника с сообщением о том, что удалось выяснить, допрашивая Роджера Брауна. Зная методы Посланника, можно было представить себе, как чувствует себя руководитель «Предприятия года»: у нас были все основания полагать, что разговор оказался непростым, что Работяга невзлюбил директора. Мимо окна прошел оркестр духовых инструментов. Снова вальс. Приближалось время торжественного открытия, народ собирался в освещенной части торгового пассажа напротив эркера Конни, где уже расстелили красную ковровую дорожку для мэра.

— Черт, как же я ненавижу это место… Закрою его… — Конни бросил взгляд на пассаж, и, когда снова повернулся ко мне, ему пришлось опереться на стену, чтобы не упасть — от любого движения у него кружилась голова. У Конни садилась батарейка. — После всего этого мне только закрыть его и осталось.

— Закрыть?

— Больше не могу… мне надо выбраться отсюда. От всего тошнит… Самого себя боюсь.

— Как это?

Оказалось, это чувство охватило его сразу же, как только ушел Посланник.

— Вчера… — сказал Конни. — Это же было вчера?

Я ответил, что это, наверняка, было вчера.

— Он пришел в пять, а может быть, даже без одной минуты пять… Мы разговаривали здесь. Он рассказал все, все рассказал и удалился… Я вышел в холл, чтобы проверить, действительно ли он ушел — дверь не хлопала. Но его и вправду не было. Я посмотрел на часы. Была четверть шестого. Я подумал, что часы остановились, и проверил время по телевизору. Семнадцать пятнадцать… Я позвонил Аните и спросил, который час. «Пятнадцать минут шестого», — ответила она и, разумеется, стала задавать вопросы, но мне лишь хватило сил попросить ее заткнуться, так как больше сказать было нечего. К тому же я полностью уверился, что схожу с ума. Неужели он пробыл здесь всего четверть часа?! Я вышел в холл, взял конверт, который купил у Блейзиса, и проглотил таблетку… я должен был что-то сделать, что угодно, лишь бы все изменилось. Я больше не мог оставаться в конторе и выбежал в пассаж за едой. Не поесть, а вонзить во что-нибудь зубы. Я вонзил зубы в кебаб. Не знаю, в таблетке было дело или нет… я был голоден, но в то же время меня тошнило… я готов был разреветься, но ходил, улыбаясь во весь рот, — сам видел в зеркале… я был сбит с толку и ясен рассудком, как никогда, разочарован, обижен, распален, все подряд… Как растерянный подросток…

Строительные работы в новой галерее подходили к концу, пол был уложен и пах мокрыми строительными материалами. Леса демонтировали, завесы снимали, словно открывая памятник.

— Там я встретил старого знакомого, который открыл собственное бюро путешествий. Он был в сомбреро, гавайской рубашке и бермудах и сказал мне: «Я каждый день так одеваюсь!» Так бы и вмазал ему. Что мы за люди, почему нам нравится говорить, что мы спятили, имея в виду, что просто ведем себя не по-шведски! Мне захотелось выбить ему все зубы, запихнуть чертовы маракасы поглубже в глотку.

Эта ярость, эта злость были чужды Конни, и он это осознавал — он не был в ладах с агрессией и боялся ее. Поэтому поспешил прочь, пока ничего не произошло, добежал до западного выхода из пассажа и выбежал прочь, под открытое небо. Но там шел дождь, Конни замерз и вернулся, пройдя мимо охранника, недоверчиво следившего за ним. Раньше Конни его не видел.

— Зелено-бежевый страж порядка, у которого в голове ничего, кроме названий пары мышц и препаратов для их увеличения. Он все время с идиотским видом пялился в зеркало — если не таращился на меня. «Чего смотришь?» — спросил я. «Чего?» — переспросил он. «Плохо слышишь?» — «Чего?» — «Осторожней, малявка, я кусаюсь». — «Чего?» — «Я кусаюсь!» В рации что-то зашуршало. Наверное, нажал кнопку вызова подкрепления. Так что я убрался.

Но вокруг постоянно что-то происходило, и все вызывало у Конни отвращение. «Люди… Витрины… Все». Вчерашняя прогулка, когда он был на седьмом небе от счастья, теперь казалась хождением по мукам.

— Я не хотел этих чувств, но они просто охватили меня, и я не мог их остановить…

Он забрел в центр медитации, находящийся в одном здании с магазином здорового питания, и почувствовал себя жестоким посланником грубого, шумного и ядовитого мира. «Черт знает что я там делал…» Он ходил среди полезных товаров и покупателей, ведущих здоровый образ жизни, чувствуя со всех сторон их желание прожить долгую жизнь — осторожную, экономную, безвредную, но прежде всего — долгую жизнь. «Помогите! — закричал он. — Помогите!» Покупатели, и без того испуганные, впали в панику. Они смотрели на него широко распахнутыми глазами, пытаясь понять, почему он кричит, почему он зовет на помощь. «У меня внутри было единственное слово — зов о помощи. Но в то же время я сам и был этой помощью…»