В кругах состоятельной клиентуры Григорий считался первоклассным мастером, но Нора не хотела вмешивать его в процесс собственной трансформации, выслушивать его возражения или объяснять, почему она решила кардинально поменять внешность вопреки здравому смыслу. Что она ему ответит? Я больше не Нора. С Норой покончено раз и навсегда. Она не хотела бы вести такую беседу в парикмахерской с мужчиной, который говорит, как киношный вампир.

Она записалась в один из салонов сети «Хэйр трафик контрол», ориентированной на более молодого и менее состоятельного клиента, чьи мастера, предположительно, не моргнув и глазом, выполняют даже самые дурацкие просьбы клиентов. И все равно тамошняя парикмахерша, розововолосая девица панковатого вида, с сомнением посмотрела на Нору, когда высказала свои пожелания.

– Вы действительно в этом уверены? – спросила девушка, легонько касаясь тыльной стороной ладони щеки Норы. – Тон вашей кожи не совсем…

– Я подумала, – перебила та, – что вы быстрее справитесь со своей задачей, если мы обойдемся без пустой болтовни.

* * *

«Алая буква»[117]читалась медленно. Отчасти по вине Тома, считала Джилл: тот, в свои школьные годы, так ругал эту книгу, что его ненависть, должно быть, передалась и ей. Вообще-то, он не только ругал: однажды, вернувшись домой из школы, Джилл увидела, как Том вонзает в роман (это было издание в бумажной обложке) острый столовый нож. Кончик лезвия проникал довольно глубоко, так, что Том порой не без усилий вытаскивал его. Джилл поинтересовалась у брата, что это он делает, и Том объяснил, спокойным серьезным голосом, что он пытается убить «Алую букву», пока та не убила его.

Так что, возможно, Джилл относилась к роману не с тем уважением, какого заслуживала бессмертная классика американской литературы. Но, по крайней мере, она добросовестно старалась. На минувшей неделе она три раза принималась за чтение, но до сих пор не осилила даже предисловие Готорна, а мистер Дестри утверждал, что это важнейшая часть романа и пропускать ее никак нельзя. Как будто у Джилл аллергия на его прозу. Как будто она тупая, заторможенная и плохо читает по-английски. «Описанные старцы, сидящие, подобно Матфею, у входа в таможню, но едва ли могущие рассчитывать на то, что их призовут к совершению апостольских деяний, и являются таможенными чиновниками»[118]. Чем дольше Джилл смотрела на какое-то предложение, тем более бессмысленным оно ей казалось; слова будто растворялись на странице.

В действительности проблема была не в книге, и не в весенней меланхолии, и не в том, что надвигались выпускные экзамены. Все дело было в мисс Маффи и их беседах с помощью интернет-пейджера, которые они вели вот уже несколько дней. Их общение вскружило ей голову, тянуло туда, куда она не хотела идти. Джилл как будто не могла противиться, не могла найти убедительной причины, чтобы разорвать, обрубить их связь, которая так неожиданно возобновилась, после стольких лет.

Мисс Маффи, то есть Холли – Джилл все не могла привыкнуть называть ее по имени – преподавала у нее в четвертом классе и была ее любимой учительницей, хотя любовь эта пришла не сразу. Холли взяла их класс под свою опеку в январе, после того как мисс Фредериксон ушла в декрет. Все ученики встретили ее в штыки и на первых порах относились к ней как к незваному гостю. Однако через пару недель они начали понимать, что им крупно повезло: мисс Маффи была молода, энергична, гораздо интереснее, чем скучная старая мисс Фредериксон (хотя до появления Холли мисс Фредериксон никто не считал скучной и старой). Теперь, почти десяти лет спустя, Джилл мало что помнила о четвертом классе и о том, почему та весна была особенной. В памяти сохранились лишь татуировка в виде золотой рыбки на ноге мисс Маффи, чуть выше щиколотки, чувство влюбленности в учительницу и желание, чтобы лето никогда не наступало.

Мисс Маффи преподавала в Мейплтоне только те несколько месяцев. В сентябре мисс Фредериксон вернулась из декретного отпуска, и Холли перешла на работу в одну из школ в Стоунвуд-Хайтс, откуда она уволилась лишь год назад. Какое-то время, совсем недолго, она была замужем за человеком по имени Джейми, который исчез во время того, что она, естественно, называла Восхищением Церкви. Детей они так и не успели завести, и Холли испытывала смешанные чувства по этому поводу. Она всегда хотела стать матерью и была убеждена, что у них с Джейми были бы чудесные дети, но она понимала, что теперь не время плодиться и размножаться, населять новыми людьми мир, у которого нет будущего.

«Думаю, это благо, – написала она Джилл в одной из их первых бесед в Интернете, – что мне не приходится беспокоиться за малышей».

Джилл снова встретила мисс Маффи пару месяцев назад, когда убийство пытались раскрыть по горячим следам. Она пришла на Гинкго-стрит со следователем Фергюсоном. Тот договорился, чтобы организовали, как он выразился, «конкурс красоты», в надежде на то, что Джилл удастся опознать Наблюдателя-астматика, которого следователю не терпелось допросить. Разумеется, они потратили время впустую, а сам «смотр» оставил странное впечатление – пятьдесят мужчин, все в белом, дефилировали перед ней, будто конкурсанты в некой жуткой религиозной версии реалити-шоу «Холостячка»[119]. Но, когда все закончилось, наградой ей стало воссоединение с ее бывшей учительницей, которой, когда та направлялась к главному зданию поселения, случилось пройти мимо Джилл. Они сразу же узнали друг друга, и Джилл вскрикнула от радости. Мисс Маффи раскрыла объятия, надолго прижав к груди свою бывшую ученицу. И лишь когда Джилл, придя домой, обнаружила в кармане куртки начерканную от руки записку – «Если захочешь о чем-то поговорить, о чем угодно, прошу, напиши мне по электронной почте!», – она сообразила, что их встреча была отнюдь не случайной.

Джилл не была дурой. Она понимала, что ее вербуют, возможно, с благословения матери, и ее возмутило, что это поручили не абы кому, а человеку, которого она ценит столь высоко. Мисс Маффи даже украсила записку смайликом, веселой рожицей, которую обычно рисовала на карточках с домашним заданием для четвероклассников. Джилл достала записку и убрала ее в свою шкатулку с украшениями, пообещав себе, что не станет вступать в контакт с мисс Маффи, не позволит, чтобы ею столь беспардонно манипулировали.

Это обещание было бы легче сдержать, если б той весной у нее была чуть более интересная жизнь, если б она нашла новых друзей взамен Эйми и всех остальных, но не сложилось. Почти все вечера она торчала дома; и кроме отца, ей не с кем было поговорить, а тот был более рассеян, чем обычно, переживал из-за разрыва с Норой, успокаивая себя мечтами о софтбольной славе.

Макс засыпал ее эсэмэсками, настойчиво зазывая к Дмитрию, или предлагал, чтобы они хотя бы просто потусовались вдвоем, но она ни разу ему не ответила. Со всем тем – с сексом, с вечеринками, с той компанией – она покончила навсегда и возвращаться к этому не хотела.