Но если Руссо нашел снисхождение у правосудия своей страны, то господин Франц Журден, президент Осеннего салона, будет к нему неумолим. Однажды кто-то сказал ему по поводу картины Руссо: «Это напоминает персидское искусство», и господин Журден вздрогнул от этих слов: «Персидское искусство здесь! Меня же обвинят в том, что я несовременен».

Все это не шло на пользу делам художника, который, полагая, что «стабильное» положение куда лучше, чем непредвиденный риск, таящийся в ремесле живописца, попросил у господина Журдена место сторожа в Осеннем салоне. Господин Журден усмотрел в его просьбе происки фовистов, которые, как ему казалось, всегда были готовы над ним подшутить.

«Я не возьму вас на эту должность, которая могла бы выставить вас в смешном свете, – сказал он „мэтру из Плезанса“. – Я желаю вам добра… Я позаботился о том, чтобы на вернисаже присланную вами картину завесили шторой. Вы понимаете…»

– Я все прекрасно понимал, мсье Воллар…

– О, мсье Руссо, вот так взять и упрятать картину!.. Вы, наверное, что-то не так поняли.

– Во всяком случае, – продолжал Таможенник, – я был начеку. Но как-то раз, сидя на скамеечке перед своей картиной «Битва льва с ягуаром», я заснул, и мне приснился такой сон. Вместо своей картины я увидел небольшую шкатулку, которая принялась двигаться… Вдруг крышка распахнулась, и оттуда выскочил чертик, вылитый господин Журден. В этот момент мимо проходила группа художников: Дерен, Вламинк, Руо, Матисс, Марке. Тогда чертик, размахивая зонтиком, стал изо всех сил стегать их по икрам. Я проснулся. Чертик исчез, картина висела на прежнем месте… В нескольких шагах от меня находился господин Журден во плоти, он поигрывал карандашиком, прикрепленным к цепочке.

– Вы говорите, мсье Руссо, у него в руке был карандаш?

– Так точно, мсье Воллар, уверяю вас, что в руке он держал карандаш.

Так я убедился, с какой осмотрительностью надо относиться даже к рассказам серьезных людей: покойный архитектор Фива, говоря мне о своем коллеге, сообщил: «Самое удивительное для архитектора – это то, что никто никогда не видел Журдена с карандашом в руке».

Говорили, что Руссо срисовывает свои картины с журнальных гравюр. Однажды утром, стоя перед одним из его холстов, который многие критики назвали увеличенной почтовой открыткой и на котором была изображена обнаженная женщина, спящая на красном диване посреди девственного леса, я спросил:

– Скажите-ка, мсье Руссо, как вам удалось передать ощущение воздуха между этими деревьями?

– Дело в том, что я следовал природе, мсье Воллар.

Как-то раз после полудня Руссо подкатил к моему магазину в открытом фиакре. Он держал перед собой полотно высотой метра в два. Как сейчас вижу, с каким усилием художник сопротивлялся напору ветра. Внеся картину в лавку, он принялся глядеть на нее с каким-то благоговением.

– Кажется, вы довольны своей работой, мсье Руссо, – сказал я.

– А вы, мсье Воллар?

– Это достойно Лувра!

Его глаза блестели.

– Раз вы цените мою живопись, не могли бы вы, мсье Воллар, выдать мне справку, удостоверяющую, что я делаю успехи?

– Вы шутите! Из-за подобного свидетельства мы оба станем всеобщим посмешищем… Но что вы намерены делать с моей справкой?

– Должен вам признаться: я собираюсь жениться… На таможне я занимался тем, что нес караульную службу… Мой будущий тесть служил там в конторе. Вы понимаете, эти господа с презрением относятся к простым таможенникам. И потом, выдавать свою дочь за человека, который сам относит свои картины клиентам…

– Пусть это вас не беспокоит, мсье Руссо! Я буду приходить за ними к вам на дом, если это доставит вам удовольствие.

– Да. Но вот какая штука: если семья моей будущей жены узнает, что меня перестали видеть на улице с картинами под мышкой, она вообразит, что я остался без работы… Я подумал, что свидетельство, выданное владельцем магазина… полученное у человека уважаемого… Мое положение осложняется. Отец невесты угрожает мне, так как ему известно, что я продолжаю встречаться с его дочерью, несмотря на запрет.

– Будьте осторожны, мсье Руссо. Если ваша невеста моложе шестнадцати, ее отец может подать на вас в суд за совращение малолетней.

– О, мсье Воллар! Ей пятьдесят четыре года…

Однажды Руссо прочел мне стихотворение собственного сочинения, в котором речь шла о призраках.

– Призраки, мсье Руссо? – удивился я.

– Вы разве в них не верите, мсье Воллар?

– Право, нет, я в них не верю.

– Ну а я верю. Один из них даже преследовал меня довольно длительное время.

– Как он выглядел, этот ваш призрак?

– Это был человек, как и все. Ничего примечательного. Он насмехался надо мною в мою бытность чиновником налогового управления. Он знал, что я не имею права покидать пост. Он высовывал язык или показывал мне нос, а однажды даже громко пукнул…

– Но что заставляет вас верить в то, что это было привидение?

– Мне сказал об этом господин Аполлинер.

* * *

Около 1901 года ко мне пришел молодой, одетый со вкусом испанец. Его привел в мой магазин один из его соотечественников, которого я немного знал. Последнего звали, кажется, Манаш[59]. Он был промышленником из Барселоны. Помню, что, когда я проезжал через этот город, он показал мне свою фабрику. У входа в мастерские перед статуей святого горела лампада. «И заметьте, масло для нее приносят сами рабочие, – объяснил он. – Пока горит эта лампадка, я могу не опасаться забастовок».

Спутником Манаша был не кто иной, как художник Пабло Пикассо. Хотя ему было лет девятнадцать-двадцать, он успел нарисовать около сотни холстов, которые принес мне для предстоящей выставки. Выставка не имела никакого успеха, и еще долго Пикассо не находил признания у публики.

Несмотря на то что я запретил себе вторгаться в область художественной критики, позвольте сказать несколько слов о «кубистском» периоде художника, относящемся к тому времени, когда обыватели, коллекционеры, критики, да и сами художники – словом, все – еще не соглашались признать, что в природе можно видеть лишь сочетание геометрических форм. Как бы то ни было, кубизм, который окажет столь заметное влияние на декоративное искусство и на целую группу молодых живописцев, прежде чем он заставит признать себя Париж, покорил Германию, как известно жадную до всяких новинок, а вскоре и Скандинавские государства и Америку… В связи с этим один житель Нью-Йорка, которого увлекали споры о кубизме, желая познакомиться с главой новой школы, совершил путешествие в Париж. Звезда привела волхвов к яслям в Вифлееме; однако таковой не нашлось, чтобы направить американца к неприметной мастерской, где рождалась новая доктрина. Знал он только, что искать следует на Монмартре. Поэтому он принялся исследовать все углы и закоулки Холма, задавая прохожим, шоферам, разносчикам газет, консьержкам, стоявшим на пороге домов, рабочим в спецовках один вопрос: «Кубизм? Кубизм?» Это было единственное слово, которое он знал по-французски. И поскольку никто не мог ему ответить, американец скоро убедился, что кубизм прекратил свое существование. Бросив поиски, он отказался от намерения проникнуть в тайны новой живописи и сел на пароход, отправлявшийся обратно в Нью-Йорк.