Несмотря на то что внешние обстоятельства редко складывались в пользу Сезанна, он всегда брался за кисти с неизменным оптимизмом. Но по отношению к модели он вел себя самым требовательным образом: он обращался с вами как со своей вещью. И когда сын Сезанна говорил отцу: «Ты в конце концов утомишь Воллара, заставляя его приходить снова и снова!», художник слушал его, не понимая, так как, будучи поглощенным своим упорным трудом, он и не предполагал, что другой человек может нуждаться в отдыхе. Только после настойчивых предупреждений сына: «Но ты же его утомляешь, Воллар будет плохо позировать» – художник спускался с небес на землю и говорил: «Ты прав, сынок, надо щадить модель».

Наконец, после ста пятнадцати сеансов, Сезанн с удовлетворением сообщил мне: «Я не могу сказать, что недоволен передом рубашки…»

Кроме Ренуара и Сезанна, я позировал также другим художникам, в частности Боннару, нарисовавшему два моих портрета. У него я никогда не засыпал, так как на коленях у меня сидел котик, которого было трудно удержать на месте.

Художник по имени Рафаэль С. попросил разрешения нарисовать мой портрет в технике офорта. Он хотел опубликовать альбом с портретами знаменитых людей. Тщетно я пытался уклониться, отговариваясь тем, что не обладаю титулами, необходимыми, чтобы фигурировать в этом издании. Но, видя настойчивость художника, я понял, что он думал обо мне как о возможном издателе его книги.

В одно прекрасное утро С., держа под мышкой медную доску, вошел в мастерскую Ренуара, с которым он не был знаком.

– Мсье Ренуар, – сказал он, – я пришел, чтобы нарисовать ваш портрет.

– Ну что ж! – ответил Ренуар, застигнутый врасплох. – Садитесь вон там. Пока я буду работать, вы займетесь своим делом.

С. пришел и на другой день.

– Мсье Ренуар, вот оттиск. Я хотел бы, чтобы вы написали мне посвящение.

Не раздумывая, Ренуар написал: «Господину Рафаэлю С., благодаря которому я сохранюсь в памяти потомства».

Тот же гравер остановил свой выбор и на Дега и настоятельно просил меня представить его художнику. И вот однажды С. находился в моем магазине одновременно со старым господином, который сидел на стуле, опершись обеими руками о набалдашник своей трости. Когда господин ушел, С. спросил у меня:

– Когда же вы познакомите меня с Дега?

Он так никогда и не узнал, что только что видел его, как не узнал и того, что пришлось бы пережить нам обоим, имей я неосторожность сказать: «Мсье Дега, познакомьтесь: господин Рафаэль С., он хочет нарисовать ваш портрет».

Что до моего портрета, то на первом же сеансе я разочаровал С., поддавшись власти сна помимо своей воли. Мне действительно не было оправдания, ибо прелестная мадам С., чтобы не дать мне уснуть, принесла маленькую механическую канарейку. В конечном счете, возможно, именно пение птицы и повергло меня в сон.

Пикассо нарисовал с меня весьма незаурядный портрет. Этот холст, относящийся к периоду кубизма, ныне находится в московском музее. Разумеется, глядя на картину, люди, претендовавшие на звание знатоков, упражнялись в легковесных шутках и спрашивали, что изображено на холсте. Сын одного из моих друзей, четырехлетний мальчуган, увидев это полотно, приложил к нему пальчик и не колеблясь определил:

– Это Вуайар.

Дега как-то сказал мне: «Я попробую вас нарисовать». Но это было под конец его жизни, когда художник действительно почти совсем лишился зрения. Он, так долго повторявший, что больше ничего не видит, теперь, когда глаза окончательно отказали, не хотел с этим смириться. Его натурщица, которая допустила бестактность, заметив во время перерыва в сеансе: «Но, мсье Дега, на картине моя голова сидит как-то криво», вынуждена была одеваться на лестничной клетке, куда художник в гневе вышвырнул ее одежду.

Короче, когда я пришел к нему в назначенный день, он говорил только о состоянии своего мочевого пузыря; это стало у него навязчивой идеей. Услышав звонок в дверь, он, держа в руке чашку с отваром из листьев вишни, пошел открывать. Молодая женщина пришла предложить себя в качестве модели. Прежде чем она успела произнести хотя бы слово, Дега, которому не давал покоя его недуг, спросил у нее:

– Вы хорошо писаете? Я писаю очень скверно, и мой друг Р. тоже!

Так закончилась наша встреча, которую Дега назначил мне, чтобы нарисовать мой портрет.

Малларме. – Эмиль Золя. – Теодор де Визева. – Родственник Ротшильда. – Марсель Самба. – Сар Пеладан. – Мирбо. – Господин Дени Кошен, государственный министр. – Господин Артюр Мейер. – «Тигр»[61]. – Этьенн Клемантель. – Эжен Лотье[62]

Как-то раз я гулял с другом в Вальвенском лесу. Нам повстречался невысокий седеющий господин, который при помощи трости с закрепленным на ее конце гвоздем подбирал с земли бумажки и складывал их в корзинку.

– Батюшки, Малларме! – воскликнул мой друг. – Что вы здесь делаете?

– Я пригласил нескольких гостей завтра на полдник и готовлю зал для трапезы.

Малларме, чьи произведения слыли непонятными, был поистине волшебным рассказчиком. Принимая близких друзей у себя дома на Римской улице, поэт всегда беседовал, стоя возле «своего» кресла, куда никто не посмел бы сесть. Однако случилось так, что один иностранец, которого привел друг дома, увидев пустое кресло, устроился в нем как ни в чем не бывало. Можете себе представить, какой разразился скандал.

Вот случай, показывающий, каким великолепным рассказчиком был поэт. Однажды, находясь на империале омнибуса, директор «Фигаро» Франсис Маньяр разговорился со своим соседом. Когда они проезжали мимо цветочного рынка, что на площади Мадлен, незнакомец нашел такие оригинальные образы, описывая этот импровизированный сад, что Маньяр не смог удержаться от того, чтобы не сказать ему:

– Мсье, я директор «Фигаро». Если вы пожелаете изложить на бумаге то, о чем вы мне только что рассказали, я с удовольствием это опубликую.

Некоторое время спустя Маньяр, обращаясь к одному из своих сотрудников, заметил:

– Я получил статейку о цветах, подписанную Малларме. Он, конечно, сумасшедший.

* * *

К Золя я отправился с рекомендательной запиской от Мирбо в надежде увидеть несколько картин, написанных Сезанном в юности, являвшихся собственностью автора романа «Нана».

Попав в дом к романисту, вы уже в прихожей как бы невольно задерживались возле внушительной композиции Деба-Понсана «Истина, выбирающаяся из колодца». Два витража, на одном из которых был изображен почтенный анахорет, а на другом персонаж романа «Западня»[63], дополняли убранство комнаты.