Соседняя гостиная, куда меня ввели, была настоящим музеем. Здесь находились: ваза, на которой был нарисован китаец под зонтиком; рядом портрет девочки, отогревающей у себя на груди воробья; чуть подальше полотно с изображением обнаженных женщин. Я уж не говорю о предметах в витринах: миниатюрах, изделиях из слоновой кости и т. п.

Я задержался перед ангелом с распростертыми крыльями, подвешенным к потолку с помощью невидимого крепления. В этот момент вошел Золя, и едва я успел его поприветствовать, как он, показывая рукой на заинтересовавший меня предмет, сказал:

– Мирбо его очень любит. Он находит, что в этом произведении, принадлежащем резцу неизвестного мастера пятнадцатого века, есть размах, предвосхищающий Родена. – Затем со свойственным ему добродушием Золя принялся расхваливать мне свои сокровища: – «Девочка с птицей» – картина Грёза, созданная в последние годы жизни художника; это диван старинной работы; китайская ваза…

– …времен династии Мин, – сказал я наугад.

– Нет, это Жакоб Пти… Обнаженные женщины, закованные в серебряные цепи, что по замыслу художника символизирует участь куртизанки, принадлежат кисти Ари Шеффера, я откопал эту вещицу на улице Лепик.

Хотя я старался не пропустить ни одного слова, произнесенного великим романистом, мой взгляд был прикован к безобразной собачонке, которая ерзала на руках у своего хозяина и, казалось, хотела наброситься на меня. Тогда Золя, поглаживая это мерзкое животное, сказал:

– Он очень любит своего хозяина, мой маленький Пенпен…

Повод поговорить о холстах Сезанна мне подал сам Золя, который взял японское изделие из слоновой кости.

– Какое большое влияние оказали японцы на импрессионистов, – осмелился я заметить. – На всех, кроме Сезанна, не правда ли?

– Сезанн!.. Наша совместная жизнь в Эксе и Париже!.. Наши восторги!.. Ах, почему мой друг так и не создал произведение, которого я ждал от него? Сколько раз я говорил ему: «У тебя есть гениальность великого художника, так имей же мужество стать им». Увы, он не признавал никаких советов.

Золя расхаживал взад и вперед по комнате, по-прежнему держа на руках своего дорогого Пенпена. Я отважился заговорить с ним об имеющихся у него полотнах Сезанна. Мэтр остановился и, хлопнув ладонью по бретонскому шкафу, сказал:

– Я держу их запертыми здесь. Я говорю нашим бывшим товарищам: «У Поля была гениальность великого художника…», и в то же время если бы я им показал эти полотна!..

В этот момент проходившие под окнами особняка мальчишки принялись выкрикивать: «Долой Дрейфуса! Освистывайте Золя!»

– Ох! – воскликнул я, проявляя вежливое неодобрение.

– Это заблудшие, – добродушно произнес мэтр. – Я их прощаю.

Я спросил у Золя, какую из своих книг он любит больше всего.

– Писателю больше всего нравится книга, над которой он работает, но признаюсь, что питаю известное пристрастие к «Разгрому»…[64] Его тираж достиг уже двухсот тысяч экземпляров.

В своей книге о Сезанне я подробно рассказал о визите к Золя. Я старался дословно воспроизвести суждения мэтра. Однако через несколько дней я получил от «Курье де ля пресс» вырезку из «Бонне руж». Это была статья господина Франца Журдена, который обошелся со мной сурово: «Если шавка задирает лапу на Нотр-Дам, то это ни в коем случае не оскверняет собор…»

Между тем мне нанес визит бывший генеральный прокурор острова Реюньон, слывший весьма образованным человеком.

– Мой дорогой Воллар, – сказал он без предисловий, – как это вы, чей отец был таким достойным человеком, проявили столько подобострастия по отношению к Золя?

– Но господин Франц Журден упрекает меня как раз в противоположном, – возразил я.

– Этот Франц Журден может говорить все, что ему угодно, слова налицо.

Когда я передал этот разговор господину Альберу Бенару, один из друзей архитектора «Самаритен» заметил:

– Слова налицо!.. Он их нашел, ваш генеральный прокурор. Замечательно!

– Однако… – попробовал возразить я.

– Полноте, Воллар, не пытайтесь убедить меня в обратном, – произнес тогда Бенар, улыбаясь…

Ну и везет же мне всякий раз, когда я хочу навести справки… Я спрашиваю у крестьянина, как пройти на ферму, и слышу в ответ: «Но даже куры находят к ней дорогу без посторонней помощи, а уж вы, мсье…» В другой раз, когда в гостиной господина Пьера Миля я услышал рассказ известного географа, господина Готье, о событии, происшедшем в Дарданеллах во время войны, мне подумалось: «Наконец-то я узнаю, что это за Дарданеллы, о которых я так часто слышал». Однако знаменитый географ оставил мой вопрос без ответа, ограничившись лишь улыбкой. На другой день, в гостях у друзей, я познакомился с блестящим лицеистом, призером олимпиады по истории; я задал ему тот же самый вопрос. Он без колебаний ответил:

– Мне знакомо это имя, но его нет в программе предпоследнего класса.

Тут один завсегдатай дома, об эрудированности которого я не раз слышал самые лестные отзывы и который, сидя в углу гостиной, читал «Тан», поднял голову и спросил:

– Дарданеллы? Так называется пьеса, сыгранная в театре «Эвр».

Назревал спор уже на другую тему, когда невысокая дама внесла свои коррективы:

– Пьеса называется «Дардамель», и это имя человека; а Дарданеллы – это пролив, отделяющий европейскую Турцию от азиатской.

– Откуда вы знаете? – послышалось со всех сторон.

– Я родилась в Трапезунде.

При этих словах эрудит произнес, поправляя очки:

– Вы смеетесь над нами, сударыня, с вашим Трапезундом; Трапезунд – это название ревю, поставленного на бульваре Капуцинок.

В этот момент кто-то вошел, и дискуссия прекратилась.

Однажды, зайдя к господину Полю Галлимару, знаменитому библиофилу, я посвятил его в существо научного спора. «Оставь нас на минутку», – сказал он своему внуку, который, когда я вошел, разбирал отрывок из «De Viris»[65]. После того как ребенок удалился, Галлимар сказал: «Понимаете, если мальчик увидит, что человек нашего возраста не знает, что такое Дарданеллы, это будет ужасно». Затем он, не подавая виду, подверг меня самому настоящему экзамену: «Предположим, вы стоите перед базиликой Святой Клотильды; известно ли вам, кто ее архитектор?.. При каком короле был построен Лувр?..» И он задал мне кучу других вопросов в том же духе. Убедившись в моем невежестве, он не удержался и сказал мне: «Вы не знаете ничегошеньки… А еще собираетесь писать мемуары!»

Я честно поделился угрызениями совести, которые мучили меня после этого нагоняя, со своим американским издателем.