И ФИГЕНИЯ:

Но от него я видела добро!

ПИЛАД:

Здесь нет вины: так требует нужда.

ИФИГЕНИЯ:

Ужель вину оправдывают нужды?

ПИЛАД:

В глазах людских и в божеских глазах.

ИФИГЕНИЯ:

Но собственное сердце неспокойно.

ПИЛАД:

Кто слишком строг, тот втайне горд душой.

ИФИГЕНИЯ:

Я не сужу, но чувство не молчит.

ПИЛАД:

Отбрось печаль. Ни в чем ты не виновна!

ИФИГЕНИЯ:

Кто не запятнан, только тот счастлив.

ПИЛАД:

Такой себя ты сохранила в храме,

Но жизнь нас учит быть не слишком строгим

К себе и к людям – научись тому ж.

Так непонятно род людской сложился,

Так страшно он запутался в сетях,

Что и с собой, не только что с другими,

Быть чистым не удастся никому.

Судить себя? На это нас не станет![730]

Этой позиции, изложенной Пиладом, придерживался и сам Гёте, в чем он неоднократно признавался, в том числе в стихотворениях более позднего периода:

Путь человека редко торный,

И добродетель небесспорна,

И затуманен часто взгляд…[731]

Или же в лаконичном высказывании на ту же тему: «Тот, кто действует, всегда лишен совести. Лишь у созерцающего есть совесть»[732]. Живя в обществе, человек неизбежно идет на компромиссы с самим собой и порой прибегает к сомнительным и даже жестоким средствам, чтобы отстоять свою позицию, добиться цели или защитить близких. И у нас достаточно причин не судить слишком строго себя и других. В какой-то момент Ифигения, кажется, готова принять эту точку зрения: «Меня почти склонил ты речью этой»[733]. Но когда она оказывается лицом к лицу с Фоантом, ее воля к чистоте перевешивает все прочие сомнения. Не желая обманывать Фоанта, она раскрывает ему коварный план побега и тем самым подвергает опасности свою жизнь и жизни Ореста и Пилада. Она очень рискует, полагаясь на благородство царя варваров. Он должен сам отпустить ее. Так она хочет разомкнуть порочный круг, где недоверие рождает недоверие, а вражда – вражду, и начать новую цепочку – цепочку взаимных благодеяний. Она доверяется Фоанту и надеется, что он отплатит ей добром за это доверие. Относясь к нему как к человеку, она хочет, чтобы и он обошелся с ней по-человечески. Однако этот обмен благодеяниями, на который возлагает свои надежды Ифигения, нельзя назвать равноценным. Ифигения с братом получают свободу и возможность вернуться на родину, а Фоант несет невосполнимую, тяжелую потерю. Ифигения дает ему понять, что наградой ему послужит осознание того, что он поступил правильно и хорошо. Она взывает к его самоуважению и в итоге представляет сложившуюся ситуацию так, будто Фоанту выпал редкий шанс проявить душевное благородство – и он ни в коем случае не должен его упускать. Ее слова звучат почти как софистическая уловка:

…Государь! Не часто

Дается людям повод для таких

Высоких дел! Спеши творить добро![734]

Наконец Фоант соглашается. Задета его гордость – он хочет доказать, что и «дикий скиф» способен услышать «голос правды и человечности»[735]. Однако для торжествующей правоту Ифигении недостаточно его повеления «Что ж – в путь!»[736]. Фоант должен не просто по собственной воле отпустить ее с братом, но и дать свое благословение, чтобы в будущем между ее и его мирами навсегда установились отношения взаимного гостеприимства, благожелательности и доброй памяти друг о друге. Скрепя сердце Фоант идет и на это, выдавая обычные слова прощания за благословение. «Счастливый путь!»[737] – последняя реплика Фоанта, которой завершается этот гимн изысканной гуманности.

Идея чистоты – главная идея этой пьесы. Ифигения хочет, чтобы ее сердце оставалось «незапятнанным», а Пилад возражает ей, что во взаимодействии с людьми «быть чистым не удастся никому». Именно поэтому для Ифигении так важна чистота храма. В философии Гёте идея чистоты еще получит широкое развитие. В его понимании чистота противостоит полноте и многообразию мира. Все вперемежку, все взаимосвязано. Во всем мире, в природе, по сути, нет ничего чистого. Чтобы добиться чего-то чистого, нужны определенные усилия или приспособления. Необходимо умение отделять примеси, отделять ненужное или неподходящее, а точнее то, что определяется как таковое. Чистота не существует сама по себе; прежде нужно решить, что, собственно, считать тем элементом, который надлежит оберегать или очищать от примесей. Спустя много лет Гёте, вслед за Фридрихом Вильгельмом Йозефом Шеллингом, назовет этот элемент «самостным принципом»[738], имея в виду способность индивида сохранять свою неповторимую индивидуальность в том числе и прежде всего там, где он подвержен многообразным влияниям и воздействиям. Таким образом, чистота означает одновременно сохранение самости. Лишь тот индивид, который смог сохранить и утвердить себя в этом качестве, достигает подлинной самости.

Но теперь трактуемая таким образом самость вынуждена взаимодействовать с окружающим ее миром, и поэтому все зависит от того, сумеет ли индивид жить мирской жизнью, не утратив собственной индивидуальности. В напряженных отношениях между самостью и миром есть два варианта неудачного развития. С одной стороны, закоснелость, очерствелость, ожесточение, а с другой – растворение; здесь – слепой эгоизм, там – «разбрасывание»[739], распыление. «Чистое умеренное созидание во имя блага и справедливости встречается крайне редко; обычно мы видим или педантизм, стремящийся к замедлению, или дерзновение, несущееся во всю прыть»[740]. «Педантизм» в этом контексте означает ограниченную сосредоточенность на самом себе, а «дерзновение» – желание во что бы то ни стало охватить весь мир.

Если бы Ифигения захотела сохранить свою чистоту, навсегда оставшись в храме, не исключено, что в какой-то момент она оказалась бы в этическом вакууме. Эту опасность, подстерегающую прекрасные души, подробно описал Георг Вильгельм Фридрих Гегель в «Феноменологии духа». Такое существо, читаем мы у Гегеля, «живет в страхе, боясь запятнать великолепие своего “внутреннего” поступками и наличным бытием; и дабы сохранить чистоту своего сердца, оно избегает соприкосновения с действительностью и упорствует в своенравном бессилии <…>; его действование есть томление, которое <…> только теряет себя и, превозмогая эту потерю и попадая обратно к себе, обретает себя лишь как потерянное; в этой прозрачной чистоте своих моментов оно – несчастная, так называемая прекрасная душа, истлевающая внутри себя и исчезающая как аморфное испарение, которое расплывается в воз духе»[741].

Однако к Ифигении это не относится: она хочет сохранить чистое сердце, но