Ифигенией и Фоантом заключено главное нравственное послание пьесы. Именно в них проявляется ее «чертовская гуманность». Фоант добивается расположения своей благородной пленницы. Он желает обладать ею и хочет, чтобы она родила ему наследника, так как своего единственного сына он потерял на войне. С другой стороны, он высоко чтит ее, иначе не пошел бы ей на встречу, отменив человеческие жертвоприношения в храме Артемиды. Ифигения ценит его расположение, но не может ответить ему взаимностью, а без любви она не может стать женой Фоанта, как он того хочет. В этом смысле Ифигения придерживается современных взглядов: в браке ей важна личная любовь между супругами. Любые другие связи противоречат ее обету чистоты.

Как? Иль затеял царь, чего покуда

Никто <…>

Не смел помыслить? Как? У алтаря

Меня схватить и силой влечь на ложе?[723]

Она отвергает Фоанта и, чтобы отпугнуть, посвящает в тайну рока, довлеющего над ее родом: она рассказывает ему о братоубийственном прошлом своих предков – Атридов. Началось все с Тантала, который прежде сидел за одним столом с богами, но был проклят за свое дерзкое высокомерие. Атрей, его потомок, убил сыновей своего брата и за совместной трапезой подал ему их расчлененные тела. И так, из поколения в поколения, жестокий рок преследовал ее род вплоть до Агамемнона, ее отца. От его рук ее спасла Артемида, и теперь она живет под ее защитой. Ей она хочет служить в этом храме, не желая связывать себя никакими другими узами. Единственное, чего она хочет, – это снова оказаться дома. Душою она тоже стремится в страну греков.

Фоант оскорблен отказом. Он не овладевает ею силой, но дает ей понять, что разозлен. Он приказывает вернуть отмененный Ифигенией жестокий обычай приносить чужестранцев в жертву. И начало этому должна положить сама Ифигения, убив двух чужестранцев, что последними прибыли в Тавриду. Тогда ни Ифигения, ни Фоант еще не могли знать, что речь идет об Оресте и Пиладе. И если приказ Фоанта останется в силе, Ифигения должна будет убить собственного брата.

Орест, прибывший в Тавриду, чтобы искупить свой грех, измучен и обессилен. Он сам мечтает о смерти и готов принести себя в жертву. Но тут брат и сестра узнают друг друга. Первой узнает брата Ифигения:

Услышь меня! Ужель не видишь, как

Душа моя остывшая открылась

Блаженству и всему, что на земле

Осталось милого? Я поцелую

Чело твое! Руками, что хватали

Лишь зыбкий воздух, обойму тебя!

Склонись ко мне!

<…>

Орест! Мой брат!

ОРЕСТ:

Прельстительная нимфа!

Тебе ль поверю и твоим речам?[724]

Потом и Орест узнает сестру и хочет увлечь ее за собой в своем стремлении к смерти:

…И вот совет мой: солнце

И звезды ты безмерно не люби!

Иди за мной в мой беспечальный мир!

<…>

Бездетна и безвинна низойди![725]

Его охватывает безумие, не помня себя, он засыпает, а проснувшись в объятьях Ифигении – освобождается от наваждения.

Проклятье миновало – вижу сам,

Чу! Евменид ужасная толпа

Спустилась в ад, и кованая дверь

Захлопнулась, вдали прогрохотав!

С земли восходит благовонный пар

И манит вдаль ожившего меня,

И к радостям и подвигам взывает[726].

Подобная сцена еще не раз появится в творчестве Гёте. После смерти Гретхен Фауст также погружается в сон и просыпается полным сил и желания действовать и свободным от чувства вины. Эгмонт во сне побеждает страх смерти. Шиллер, к примеру, ни за что не допустил бы ничего подобного. Когда в 1802 году Гёте попросил его адаптировать «Ифигению» для постановки на сцене, он не мог справиться с отвращением, которое вызывала у него эта сцена[727]. Ему не нравилось, что Гёте позволяет своим героям проспать кризис, вместо того чтобы преодолеть его благодаря собственным решительным поступкам. Однако Гёте возлагает большие надежды на милость природы – сон, дарующий забвение и исцеление. В его представлении человек укоренен в своем прошлом, но при этом у него всегда остается возможность открыться настоящему, которое дает ему новые силы и предъявляет новые требования. Если прошлое обладает над человеком непреодолимой властью (ярость эриний как символ всевластного прошлого), то жизнь в настоящем становится невозможной. В том, чтобы превращать совесть в наместника абсолюта в душе каждого отдельного человека, как это делает Кант, Гёте видит одну из крайностей протестантизма. Уже в почтенном возрасте восьмидесяти лет он прославлял искусство забвения в письме Цельтеру: «Стоит лишь представить себе, как с каждым вдохом эфир забвения пронизывает все наше существо, так что мы храним лишь слабые воспоминания о радостях и почти совершенно забываем о своих страданиях.

Этот священный божий дар я с малых лет ценил, использовал и преумножал»[728].

Итак, Орест исцелен, эринии больше не имеют над ним власти. Теперь осталось только освободить Ифигению из рук Фоанта. У Еврипида она сама придумывает коварный план побега, у Гёте это делают Орест и Пилад, тогда как Ифигению одолевают сомнения. В этот момент как раз и должен проявиться ее не знающий меры гуманизм, но и ей сначала приходится преодолевать сомнения. В храме, укрывающем ее от жизненных невзгод, ей легко сохранять чистоту, воздерживаясь от недостойных средств. Поэтому она и боится покидать храм. У нее прекрасная, чистая душа, которую она боится запятнать.

…Но уймись, томленье сердца!

Ужель сомненьям буду предаваться?

Ты одиноких дум немой затвор

Должна покинуть! Вновь на корабле

Тебя качают волны! В страхе ты

Узнать не можешь мира и себя[729].

По замыслу Ореста и Пилада, Ифигения должна доставить изваяние Артемиды к морю под предлогом обряда очищения, на самом же деле для того, чтобы погрузить его на корабль брата и самой укрыться под его защитой. Получается, что она должна обмануть Фоанта. В диалоге Ифигении и Пилада идея чистоты сталкивается с обычным здравым смыслом, гуманистический идеализм вступает в спор со скептическим реализмом.

ИФИГЕНИЯ:

Не так легко мне отогнать заботу,

Что не велит царю, отцу второму,

Ни лгать, ни похищать его добро.

ПИЛАД:

Зачем не видишь в нем убийцу брата?