разыгрывались актерами любительского театра в честь именинницы 30 января. Герцогиня была в положении и скоро должна была разрешиться от бремени. 3 февраля 1779 года у нее родилась дочка. На 14 марта было запланировано первое после родов посещение церкви. Когда 14 февраля Гёте приступил к работе над «Ифигенией», он надеялся, что премьера спектакля по новой пьесе будет приурочена к этому событию. На этот раз повод требовал от поэта чего-то торжественного и возвышенного. Этой цели – возвышенному развлечению без лишних волнений – подчинен замысел пьесы, и в этом смысле «Ифигению» можно назвать «пьесой на случай». Постановка была принято хорошо. Ее успех объяснялся среди прочего тем, что Корона Шрётер в роли Ифигении и Гёте в роли Ореста вместе производили неотразимое впечатление. Статная фигура Короны и ее изящный костюм из драпированного шелка полностью соответствовали античным пристрастиям веймарского двора, а что касается Гёте, то он настолько хорошо справился со своей ролью, что придворный врач Кристоф Вильгельм Хуфеланд по прошествии многих лет с восторгом вспоминал: «Казалось, на сцене сам Аполлон. Никогда еще публика не видела столь счастливого соединения физического и духовного совершенства и красоты, как в тот вечер в Гёте»[714].

Спектакль был сыгран дважды, после чего Гёте забрал пьесу и давал ее читать лишь некоторым своим друзьям, следя за тем, чтобы ее не переписывали. Как признавался он в письме Карлу Теодору фон Дальбергу, она «слишком небрежно написана, чтобы из придворного театра сразу же отправиться в большое плавание»[715]. Ко дню рождения герцогини в 1781 году спектакль был показан еще раз, но произвел уже не столь сильное впечатление. Гёте продолжает улучшать и доводить до совершенства написанное. Эта драма не отпускает его. Он надеялся, что сможет переложить ее в пятистопный ямб еще до отъезда в Италию, однако закончить работу ему удается уже в Риме. Что касается сюжета и содержания, то здесь Гёте почти ничего не меняет. Быть может, он и хотел бы что-нибудь изменить, но слишком сильно довлеет над ним первоначальный замысел.

Для создания этого первого, изначального варианта Гёте потребовалось всего шесть недель, выпавших на то неспокойное время, когда ему приходилось ездить по герцогству, вербуя рекрутов. Поначалу он сам пытался создать необходимый творческий настрой. В комнату, расположенную рядом с его кабинетом, он приглашал музыкантов, и те играли, пока он работал над пьесой. «Прелестные звуки музыки постепенно освобождают мою душу от пут протоколов и актов. В соседнем зеленом кабинете играет струнный квартет, а я сижу и призываю далекие образы. Думаю, сегодня закончу одну сцену»[716].

То духовное пространство, которое он открыл для себя в «Ифигении», было предельно далеко от нужд и забот реальной жизни. Находясь в Апольде, Гёте пишет Шарлотте фон Штейн: «Здесь моя драма совершенно не желает продвигаться вперед (вот проклятье!), но царю Тавриды надлежит выражаться так, как будто он ни сном, ни духом не ведает о голодающих чулочниках в Апольде»[717]. Два дня спустя он сообщает герцогу, как проходит отбор рекрутов, которых «измеряют и осматри вают»[718]. Покончив со служебными делами, «я поднимаюсь в свою старую крепость поэзии и колдую над своей дочуркой [Ифигенией]. В нынешних обстоятельствах я, впрочем, понимаю, что излишне церемонничаю с этим добрым даром богов, и теперь у меня появилось время, чтобы по-домашнему сойтись со своим талантом, если я в своей жизни хочу создать еще что-нибудь»[719].

Гёте сам удивлен, как успешно продвигается его пьеса, невзирая на неблагоприятные внешние обстоятельства. Он снова чувствует свою гениальность, «добрый дар богов». Он обещает себе в будущем относиться к нему иначе. Что касается насущных дел и окружающих людей, то ему, по-видимому, удается оградить себя на время работы. «Сейчас я живу с людьми этого мира, ем, пью и веселюсь с ними вместе, но почти их не чувствую, потому что моя внутренняя жизнь неизменно идет своим ходом»[720]. Незримо для других его мысли играют «прекрасный концерт»[721].

Его камерная пьеса без повышенных тонов, с легкими диссонансами и примиряющим финалом действительно напоминает прекрасный концерт – для некоторых читателей и тогда, и сейчас, пожалуй, даже излишне прекрасный. Пугающая жестокость архаичного мира едва ощутима в легких мелодиях этого концерта.

Миф об Ифигении Таврической в том виде, в каком его знал Гёте по трагедиям Эсхила и Еврипида и более поздним переложениям Овидия и Гигина, пронзительный и жестокий. Орест мстит за смерть своего отца Агамемнона матери Клитемнестре, которая вместе со своим любовником Эгистом убила супруга, вернувшегося домой из Трои. Теперь Ореста – убийцу собственной матери – преследуют богини мщения эринии. Чтобы избавиться от проклятия, он, согласно предсказанию оракула, должен похитить в Тавриде священный кумир Артемиды и привезти его в Грецию. При этом для него остается тайной, что хранительница этой святыни, жрица Артемиды – Ифигения, его сестра. Сама Артемида перенесла ее в Тавриду, чтобы спасти от смерти, когда Агамемнон, выступая в троянский поход, хотел принести свою дочь в жертву богам, чтобы добиться у них попутного ветра. Итак, Орест вместе со своим другом Пиладом прибывает в страну тавров, которая, по античным представлениям, находилась где-то у Черного моря и была населена варварами. Местный обычай предписывал таврам убивать чужестранцев, и эта участь ожидала и Ореста с Пиладом, а жрицей во время ритуального убийства должна была быть Ифигения. Еврипид достигает сильного драматического эффекта в сцене, в которой брат и сестра узнают друг друга, после чего Ифигения придумывает, как перехитрить царя Фоанта, похитить кумир Артемиды и бежать из Таврии. У Еврипида вторая часть – это уже не столько драма, сколько комедия: он на все лады высмеивает варваров, позволивших себя обдурить. В начале – жестокость, в конце – смех, а посередине – драматичное нагнетание: таков был стиль античной драмы. Гёте сделал из этого мифа нечто совершенно другое. Позже он поймет, что его пьеса, возможно, соответствовала тому образу античности, который создал Винкельман в своей «Истории искусства древности» («благородная простота, спокойное величие»), но в остальном была абсолютно негреческой. В 1811 году он признается Римеру: «Неполнота продуктивна. Свою “Ифигению” я писал, изучив греческую мифологию, но знания мои были неполными. Будь они исчерпывающими, пьеса так бы и осталась ненаписанной»[722]. Свою Грецию Гёте искал сердцем, а не разумом.

Наиболее очевидно отступление Гёте от античного образца проявляется в изображении короля варваров Фоанта. Его характер и образ действий кардинальным образом меняют смысл традиционного мифа об Ифигении. В отношениях между