— Хай!

— Четыре монаха-францисканца за одну неделю миссионерской деятельности подожгли десять буддийских храмов, развалили двадцать синтоистских святилищ, засрали тридцать три сада камней, сорвали пятьдесят пять чайных церемоний, обесчестили сто сорок гейш и прочли одну католическую молитву «Патер Ностер». Вопрос: сколько взмахов кисти потребуется великому канцлеру Тоётоми Хидэёси, чтобы выпустить исторический эдикт «О запрещении христианства»?

— Не знаю, Сфинкс, — сказал я. — Мы мало медитировали над этим коаном.

— Мало?! Четыреста лет — мало?!?! Слушай мой второй коан!

— Хай.

— Из пункта А в пункт Б со скоростью тридцать узлов вышел линкор «Ямато», а навстречу ему из пункта Б в пункт А вышел крейсер «Варяг». После встречи в пункте Г команда «Варяга» открыла кингстоны и начала перемещение в пункт Д, а команда «Ямато» построилась в шеренгу по четыре и вспорола животы. Вопрос: какая из команд быстрее узрит Будду Амиду, если сечение одного кингстона эквивалентно совокупному сечению десяти животов?

— Кто ж его разберет… — пробормотал я. — В песне поется, что это должны знать белые чайки…

— Ха-ха! — вскричал Енотовидный Сфинкс. — Белые чайки! А белые вороны, получается, ничего знать не должны?! Так выходит?! Слушай мой третий коан!

— Хай…

— Президент Ельцин, принимая в Красноярске премьера Хасимото, обломал об его спину шесть веников из березы и три веника из дуба. Президент Путин, пять лет спустя принимая в Стрельне премьера Коидзуми, обломал о последнего только два дубовых веника, но зато восемь березовых. Вопрос: когда будет подписан мирный договор между двумя странами, если общая площадь березовых лесов России в сорок раз превышает совокупную площадь ее дубовых рощ?

— Я много раз отвечал на этот вопрос, Сфинкс, — сказал я. — Я устал повторять, что есть лишь один путь спасения сибирской тайги — передача спорных территорий в дар Тринидаду и Барбадосу. Это был бы жест, достойный двух великих держав. Разве не так?

— Хо-хо! — вскричал Енотовидный Сфинкс. — С такими-то мыслями в голове стремиться в Тоттори?! С такими-то мыслями, да еще и без билетов! Вылезайте немедленно оба!

Он осклабился и обнажил кривой самурайский меч.

— Видишь, Вадя, — сказал Веничка, снова берясь за бутылку. — Как ни крути, все не судьба.

— Постой! — я схватил его за руку.

— Вон с поезда! — Сфинкс со свистом махнул мечом у нас над головами.

— Одну минуту! — обратился я к Сфинксу. — А что, если мы не просто пассажиры? Что, если мы — симулякры?

Вжик!..

— Что, если мы не просто едем, а артикулируем имманентный трагизм бытия? Или, например, манифестируем актуализацию энтропийных дискурсов?

Вжик-вжик!..

— Что, если наш эскапизм нацелен туда же, куда нацелена и ваша парадигма?

Вжик-вжик-вжик!..

— Брось, Вадя, — сказал Веничка. — Я все-таки поеду в Петушки.

Он раскрутил бутылку кубанской против часовой стрелки и приставил ко рту.

Тоттори — Петушки

Когда бутылочное горлышко миновали последние остатки алкогольного водоворота, на месте Венички распласталась густая красная буква

Енотовидный Сфинкс проткнул ее мечом; она задрожала и растворилась в воздухе.

— Теперь ты!

— У меня виза! — я протянул Сфинксу удостоверение гайдзина.

Он разрубил удостоверение напополам.

— Вон отсюда!

Я нырнул под лезвие, споткнулся о серп и молот в проходе и растянулся на вагонном полу.

— НАМУ АМИДА БУЦУ!!! — заорал Сфинкс и занес надо мной катану. Двери поезда защелкали, загремели кимвалы, и в вагон стремглав влетел храбрый воин Бонъясацуро верхом на теще — а следом, тоже стремглав, влетела команда линкора «Ямато» и принялась гоняться за воином по вагону, размахивая кровавыми кишечниками. Кто-то вышиб у Сфинкса меч; Сфинкс рассвирепел, схватил меня хвостом за горло, начал душить — но вовремя подоспевшие Овцев и Цветочников огрели Сфинкса по башке один дубовым веником, а другой березовым. Я вырвался, сделал три нелепых прыжка, каркнул, расправил белые крылья — и взлетел. Вагонное стекло разбилось лишь с пятой попытки, мой клюв чуть не раскололся, зрение помутилось, но теперь и в левом моем глазу, глядящем налево, и в правом, глядящем направо, были заливные поля.

Мой полет был тяжел и неуклюж. Намокшие перья тянули вниз, по клюву били холодные капли, горизонт заволакивала серая пелена. Подо мной медленно проплывали деревни и хутора, огороды и автострады, сады камней и поля для гольфа, святилища и храмы, вишня и бамбук, мальва и жасмин… Я видел поросшие соснами холмы и голые вулканические склоны, видел биржевые индексы и мыльные пузыри, видел стагнацию и коррупцию — и снова видел нескончаемые каскады зеркальных прямоугольников, с молодой рассадой, притихшими лягушками и уснувшими кобылками. Я сбросил высоту, на бреющем полете прошел над межой, заложил вираж над косогором, прошел над пустынным шоссе, нырнул под виадук, сделал петлю, вынырнул, увидел серые блоки университетских квартир, добавил еще несколько взмахов и через раскрытую форточку влетел внутрь — туда, где мне уже становилось жестко и зябко лежать пластом на соломенной циновке в первое похмельное утро моего девятого сезона дождей.

В свое время буддийские мудрецы посвятили немало сил фундаментальной проблеме соотношения земного сансарического бытия и нирваны. Одни защищали принципиальный антагонизм двух этих сущностей. Другие утверждали, что в конечном счете сансара и нирвана тождественны друг другу. К согласию так и не пришли. Да и не придут никогда.

Я понял это в ясный осенний день, когда всех изъявивших на то желание сотрудников университета организованно вывезли за город на сбор и поедание яблок. Мероприятие щедро проспонсировал местный предпринимательский фонд. Каждый сотрудник имел право сорвать с ветки целых три яблока и тут же употребить их в пищу. Валявшиеся на земле можно было употреблять без ограничений. Так достигалась гармония между бизнесом, сельским хозяйством и высшим образованием.

Сад наполнился учеными профессорами. Они задумчиво бродили меж кряжистых стволов, водили глазами по сочной листве, выбирали плоды порумянее, откручивали их от веток — а потом усаживались на мягкую траву, доставали перочинные ножи, освобождали добычу от кожуры и вонзали в нее зубы. Затем, медленно жуя, поднимали головы вверх и следили за облаками, плывущими в верхушках.

Пахло Эдемом.

И вдруг, ни с того ни с сего, ровно на середине второго яблока, профессор Лишайников, обращаясь к сидевшему рядом математику Потапову, произнес буквально следующее:

— Коллега! Вы даже не представляете себе, какой горькой, пустой и абсурдной была моя жизнь! Сколь глупым, суетным и тщетным было все то, чем я в ней занимался! Как безнадежны и трагичны любые наши попытки обрести в этой жизни смысл!