Нет. Абсолютно иррациональное отчаяние — вот чем была моя любовь к этому странному человеку. К человеку, в котором ярче всего проявилась самая гибельная человеческая черта. То, что он так неприкрыто, так убийственно смертен. Любить такого — значит пытаться успеть любить. Успеть любить — успеть пролить над ним море слез, пока он еще жив…

Это любовь, не имеющая ничего общего с тихим безмятежным счастьем. Любовь парализующая, лишающая воли осознанием полной безысходности, навсегда разъедающая сердце тоской и убивающая любые надежды. Любовь, одним своим дыханием перебивающая хребет здравому смыслу. Любовь, пересоленная от слез. Любовь, несовместимая с жизнью…

Хуже нет… Но я уже произнесла это имя, я уже распробовала его вкус. Это был вкус яда…

Тихий, присмиревший Соловей, обостренно одинокий сейчас в темном кольце каких-то своих темных мыслей, осторожно обнял меня, проговорил как-то слишком странно:

— Катя… Прости меня… За то, что будет…

Я чуть коснулась щекой его волос.

— Сережа, мы ни в чем не виноваты… Не мы такие, жизнь такая…

Я знала, за что он просит прощения. Он — человек, способный лететь, но это всего лишь головокружительный полет вниз. И он абсолютно не властен над своим полетом. А теперь он сорвавшимся с вершины камнем грозил увлечь за собой и нашу жизнь.

Надо же, нашу… Конечно, я тебя прощаю… Сколько попросишь, я буду рядом… Теперь это надо тебе. Я хочу на это посмотреть. Я останусь с тобой.

Но только чтобы наблюдать твое падение. И я не смогу тебя остановить…

Я тихо улыбнулась, чуть-чуть освободившись от сна и наконец-то всмотревшись в его странно напряженное лицо, почти пугающе измененное лунным светом. Его взгляд, казалось, навсегда примерз к моим расслабленно прикрытым векам. Разреженное мертвенное свечение беспощадно старило лицо, делало и его тоже почти мертвым…

— Знаешь, ты сейчас похож на кого? Все на того же. Я в этой ситуации себя чувствую уже Евой Браун… И я не согласна на два месяца. Я останусь только до конца. Вот только… Знаешь, какое было последнее желание Евы Браун? Ну, пусть тебе кто-нибудь расскажет…

Я не могла помыслить, что такое когда-нибудь будет возможно с ним. Я не знала, что такое вообще возможно. В течение долгих-долгих ночных часов эфемерными касаниями просто медленно считывать с других губ тихую, прозрачную, доверчивую нежность… Еще в начале этой ночи я была готова поклясться, что он на такое вообще не способен…

Я ведь ничего не произнесла вслух. Но он как будто все услышал. И проговорил по-настоящему ошарашенно, с недоумением вглядываясь в мое лицо:

— Я сам фигею… Ни одну женщину я так не целовал… Черт-те что…

Я потянулась к нему и опять невесомо коснулась его губ. Он делал все именно так, как хотела я… Действительно черт-те что…

Сережа… Я тебя доконала. В минуту слабости ты сдался женщине, которой, помнится, ты был нужен. Попросил у нее защиты. Она оказалась последней, кому ты еще нужен. Ты мне поверил…

И зря.

Что я от тебя видела? Извини, при всей моей привязанности я отношусь к тебе уже слишком спокойно. При нашей жизни это равносильно предательству. Меня не утянет за собой твой обвал. Я научилась отсекать тебя от себя. Я тебя давно уже отсекла. Я не стану твоей Евой Браун.

Никого у тебя, Сережа, нет. Никого…

— Хочешь посмеяться? — проговорил он с мрачноватым глухим сарказмом. Однозначное предупреждение: дальше слушателя точно не ждет ничего смешного… — Знаешь, кто была моя последняя женщина до тебя? Ты же и была! — бросил он с каким-то слегка недоуменным, слегка безнадежным отчаянием. Если уж добивать в эту ночь самого себя немыслимыми признаниями, сдаваясь этой женщине с потрохами, то делать это до конца. — Женщины не дают, а на «неженщин» — денег нет… Сколько прошло? Три месяца?..

Я только усмехнулась. Да, действительно ничего смешного. «Ни с одной женщиной я больше не свяжусь…» Кто бы мог подумать, что это окажется обещанием? На самом деле на меньшее — я уже не согласна…

Ночь не обманула нас, она длилась бесконечно. Ровно столько, чтобы мы успели выпить ее до самого дна мелкими, медленными глотками. И когда вместо мертвенного свечения луны комнату все-таки заполнил дневной свет, оказалось, что мы действительно смогли удержаться в седле этой ночи вместе. И к утру от нашей предыдущей жизни не осталось камня на камне. И самое удивительное было в том, что ночь ушла, а сон — этот сон стал явью… Бывает же такое…

Какое-то несоответствие царапнуло взгляд. Я присмотрелась: на постели тонкой змейкой серебрилась цепочка. Моя цепочка с крестом… Порвалась, что ли? Нет, никаких разрывов… Невероятно. Тугой замок этой цепочки непросто открыть даже руками. Но в эту ночь она почему-то с меня упала. Упала вместе с крестом… Я похолодела. Я не встречала более странного знака. Без вариантов — дурного знака? Абсолютное антиблагословение… Вот так так… Во что я ввязалась?..

«…Доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем.

И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратился к Богу, Который дал его». Нет, не порвалась, Екклесиаст пока отдыхает…

Соловей поднялся и прошествовал на середину комнаты с гордым видом завоевателя. По пути цитируя самого себя. В своей блистательной, хлещущей как плеть манере он принялся дерзко бросать обжигающие, изящно-жестокие строки:

Невероятно. Спесивый Соловей сдержанно, но недвусмысленно торжествовал, празднуя свою победу. Выглядело это именно так. Я с трудом верила своим глазам. Торжествуй, дорогой… Сегодня — действительно можешь…

— Силина обязательно позвонит Лимонову и настучит. Она всегда непременно кидается к телефону: «А-а, Соловей опять напи-ился…»

Полупьяный Соловей довольно ухмылялся. Он подходил к Бункеру с видом Штирлица, напевающего на подступах к другим великим казематам: «Мимо тещиного дома я без шуток не хожу…» Он уже старательно сложил в кармане кукиш — и теперь предвкушал момент, когда резко просунет его в щель в заборе…