А вот за себя — я уже не поручусь…

…Так вот почему тут некоторые всю дорогу меня в упор не замечали. Меня просто нет…

Наше жизненное пространство стремительно сокращалось. …А ведь летом люди всего лишь маячили размытыми тенями где-то в тумане у границ его непрошибаемого Lebensraum. Ночь расслабленно крутила на кухне клипы, мы засыпали только к четырем-пяти утра. И спала я тоже только по четыре-пять часов. Сумела взвинтить себя до того безупречного состояния, когда мне уже даже сна не особенно надо. Тишин на второй день после моего приезда недоуменно протянул:

— Вот это девушка: не курит, не пьет…

Ощущение, будто описывает сапожника. Неужели похожа?..

— …не ест, не спит… — в тон ему процедила я. — И до сих пор еще так никого и не убила…

Да я — почти совершенство. Он что, принял меня за этакий тепличный цветочек? Неужели похожа?.. Жизнеутверждающего в этой «правильности» не было ничего. Я всего лишь яростно сохраняю в идеальной чистоте собственное драгоценное безу… Ящера, живущего внутри… А у меня ничего больше нет.

Утром я просыпалась просто от холода. Соловей был настолько закоренелым бродягой, что тогда, летом, даже не удосужился разжиться одеялом. А под какой-то тоненькой попонкой я мерзла. И почти не спала. Правда, прекрасно высыпалась…

…Держать удар…

Летом у меня как-то не оставалось вариантов, чем мне придется заниматься в жизни с этим мужчиной. Ладно… Проснувшись, я соскальзывала на пол — и не поднималась без двух сотен отжиманий а-ля солдат Джейн. Если уж держать удар — так действительно держать…

Однажды Соловей меня застукал. Постоял надо мной бледным, чуть помятым знаком вопроса…

— Ты что, каждое утро так?

У него был озадаченный взгляд полковника ФСБ, у которого в малиннике на даче обнаружили базу подготовки террористов.

Как бы ни обижал меня Соловей, мы на самом деле жили тогда в Москве красиво…

И сейчас я вдруг резко затосковала по тем временам…

Просторная квартира превратилась в замызганный угол. Изматывающая неустроенность полностью соответствовала дерганым, уже слишком прилипчивым отношениям.

Слово-то какое: «Lebensraum». Что означает? Я приехала — и обнаружила, что Соловей уже почти готов сжаться в комок внутри собственного тела. Безденежный Соловей здесь обитал уже практически на птичьих правах…

Ни крыть, ни закрыться нам было нечем. Нам в этом мире уже не принадлежало ничего. Приживалы, лица, пораженные в правах…

Если бы Бегун хотя бы не вонял… Счастье не казалось бы утерянным так безвозвратно. Я не поняла, нам теперь и на любовь рассчитывать не приходится? Хотя…

Впрочем, он быстро от нас сбежал. В ужасе. Убрался вместе со своим храпом в комнату к Фомичам. Дома ему не живется… «Москва без москвичей!» А во второй комнате и без того ютилась масса народа. Правда, посменно. Охрана Лимонова подвизалась также охранниками в клубе. Фомич сутками пропадал в Бункере, работал над газетой, над грядущим съездом. Приезжал утром и вырывал себе несколько неспокойных обморочных часов сна. Какая-нибудь сволочь обязательно пыталась ему в это время дозвониться…

Я с кухни слышала эти звонки и переполошенно-заспанные ответы Фомича. С кухни, где мы с Соловьем не занимались ничем. И это было бы счастьем, если бы и дальше ничего не происходило. Потому что мы доживали последние дни нашего эфемерного благополучия…

Когда я это поняла, мне стало жутко. Вот так страшно смотреть на человека, который идет к обрыву, и ему остается сделать еще только шаг. Вся толща земли под ногами уже отделилась и поползла вниз, и, если вовремя не зажмуриться, можно увидеть, как она его поглотит… Меня позвали наблюдать именно за этим?.. Мой любимый человек рушился вниз. Я ничего не могла для него сделать…

Я его не помню…

Это казалось настолько неправдоподобным, что я несколько раз с опаской бросила издали осторожный взгляд.

Ничего… Вообще ничего. Человек, еще совсем недавно в моей табели о рангах властно занявший совершенно особую строку… Скажем так, высшую… Теперь он был просто человеком, стоящим у зарешеченного бункерского окна… Статист. Почти декорация…

Н-да… С моим ледяным сердцем, с моей способностью забывать можно было бы жить и получше…

Но и он сам изменился. Этот человек-ледокол. Уменьшился в масштабах. Ледокол растаял во льдах. Остался человек. Он уже не заполонял собой все существующее пространство. Он стал очень лаконичен.

Голос… Даже голос как-то стерся. Не веря собственным глазам, я однажды наблюдала дикую картину. Когда Голубович долго не мог вставить слова. Потому что его совершенно по-хамски перебил какой-то сопливый пацан. Парень еще никогда в жизни не подвергал себя такой страшной опасности. Невероятная ситуация. Я за такое этих детей просто давлю…

— А вы чего на суде не были?

— Мы… — я замолчала, — не доехали…

— Рысь, посмотри мой текст, я написал про суд. Говорят, что слишком сухо…

Голубович заманил меня в маленькую комнату с компьютерами. «Единственный настоящий мужик на свете» требовательным черным утесом неумолимо нависал строго над моей душой. А я просто читала его текст…

«…Как бы ни усердствовал прокурор, всем присутствующим было ясно, что акция совершенно не предусматривала насилия и была воплощена в жизнь благодаря виртуозному психологическому расчету. Однако то, что для нормального человека является доказательством невиновности, для прокурора Циркуна и судьи Сташиной всего лишь еще одна веха обвинения. «Вы отравлены газом! У вас сломана рука! Мы наложим вам шину и отправим в опорный пункт гражданской обороны, где вы сможете прослушать лекцию о боевых отравляющих веществах», — так кричали в милитаристском угаре 30-х годов комсомолки, напяливающие противогаз на голову Остапа Бендера. Вот и в зале суда атмосфера была отравлена чиновничьим безразличием и продажностью. Медицинская шина здесь не поможет, это для сломанных рук. Для сломанных голов оправданно наложение жгута на шею…»

— Шикарно…

«…уже был создан прецедент в данном же составе суда при рассмотрении дела Голубовича-Николаева, где в качестве доказательства со стороны защиты не была принята официальная копия видеопленки программы «Намедни» телекомпании НТВ, и не были допрошены оператор и монтажер, готовые дать покадровую расцифровку, свидетельствующую о невозможности монтажа. Тогда в исследовании подобного доказательства было отказано, а оно кардинально влияло на решение суда относительно виновности подсудимых, обвиненных в избиении милиционера в ходе проведения акции «Антикапитализм-2002». Тогда нацболы получили по три года…»