Ко мне забегали меченые, но я никак не мог привыкнуть к ним. Пару раз заходил белобрысый мальчишка со смутно знакомым лицом – я не вспомнил, где его видел, и скоро прогнал. Через пару дней, когда мне стало чуть лучше, я вовсе запретил кому-либо заходить ко мне за занавес, оставил только Рудо и смирился с меченой девкой, приносившей мне еду. Повязки менял себе сам, понемногу грыз лисьедухи, собирал по крохе телесные силы, а к беспорядку, творившемуся у меня в голове и в душе, боялся даже подобраться. Решил, что перестану думать вовсе: буду жить как пёс – есть, пить да бока отлёживать. Жалеть себя точно не стану, а там, глядишь, куда-нибудь тропка выведет.

– Князя вашего как узнать? – спросил я девку с чешуинами на пол-лица, которая принесла мне миску похлёбки. Она засмущалась, отвела глаза. Не привыкла, что ли, с обычными людьми общаться? – Ты извини, – вырвалось у меня, – что ни рогами, ни копытами не хвастаю.

Она обернулась на занавеску, отделяющую мой угол от основного помещения. Ткань, как я заметил, была богатая: бархат густо-синий, такой самой княгине подарить не зазорно. В шатре громыхали ложками, переговаривались и смеялись изредка. Не одного меня кормили. Мне стало интересно: что шуты едят? Ту же похлёбку или рябчиков жареных? Я выловил из своей миски птичье крыло и сунул Рудо в пасть, а то от его слюней уже моё одеяло намокло.

– Князь заметный, – шепнула девка. Видно, страсть как стеснялась говорить со мной, да ещё о главаре своём.

– Чем? Бивни у него до земли? Или крылья змеиные?

– Нет, нет… Ничего такого.

Я с силой сжал ногу, то место, где вошёл вражий нож. Сморщился: болело, если сильно давить, но мясо зарастало на дармовых харчах, а бегать я пока не собирался. Смогу, значит, встать и пройтись. Девкино немногословие возбуждало во мне воистину мальчишеское любопытство: неужто и впрямь скоро увижу сказочного скоморошьего князя? Неужто тайну его узнаю? Найду, поговорю, и если хоть по обрывку разговора, хоть по выражению лица пойму, что всё же он с Истодом в сговоре и в Мори виновен, то без раздумий всажу нож ему в шею, и пусть меня потом топят в Русальем, колесуют или сжигают заживо – буду только улыбаться, зная, что умираю не напрасно.

– Не мямли, – попросил я девку. Залпом допил жижу со дна и вернул ей миску. – Хочу с князем говорить. Как найти?

Она потянула миску на себя, а я не отпускал, прямо в глаза ей заглядывал. Красивая. Ладная, стройная, светловолосая, грудь аккуратная, как у Игнеды, только чешуйки на коже внушали что-то, отдалённо напоминавшее омерзение. Будто на прокажённую смотришь.

– Трегор прячет лицо, – наконец ответила меченая. – Носит плащ, маску и перчатки. Ни кусочка кожи не разглядишь. Так и найдёшь. Он на два дня уезжал, а вчера из города приехал.

– И часто он отлучается?

– Часто. Смотрит, какие кругом дела творятся. И заботится о тех ватагах, что устраивают гульбища и не спешат пока сюда, домой. Наш князь лучше твоего. Наш не сделал бы то, что сделал твой.

Она кивнула на мои руки. Я и сам не заметил, как сползли рукава, оголяя шрамы от ожогов. Пусть смотрит, что ж. В эту минуту мы стали вроде бы как ровня: она – с чешуинами, я – с ожогами.

– Благодарю, – сказал я и отпустил миску.

Девка сжалась комком, когда Рудо встал вслед за мной.

– Не бойся. Не тронет, – хмыкнул я и шагнул за занавес.

Наверное, я походил на пьяного, когда прошёл большими шагами через весь шатёр с обедающими мечеными, – пошатывался от слабости и выглядел, несомненно, как бродяга, борющийся с лихорадкой. Впрочем, таким я и был.

Разговоры сразу стихли, все повернулись ко мне, и я ощутил себя так, словно попал в Смарагделеву чащу в разгар празднования пробуждения Золотого Отца, когда лешачата и лесавки принимают свои самые странные обличия. На меня смотрели меховые, пернатые, чешуйчатые, рогатые, клыкастые, пёстрые, сверкающие даже – как в хмельном бредовом сне. Я не останавливался, иначе выглядел бы ещё более бестолково. Мельком я заметил, что за столом у скоморохов не водилось вроде бы никакого местничества – сидели как попало, старые с молодыми, мужики с девками, старики с детьми. И князя оттого я не сразу приметил: искал во главе стола, а нашёл где-то между старухой, которая приносила мне снадобья, и страшной девчонкой с совиной головой.

Я нарочно прошёл так, чтобы меня все заметили, и в особенности он. Прошёл через весь шатёр и вышел наружу. Сел у костра, закапанного заячьим жиром, сложил руки на коленях и приготовился ждать. Рудо побежал к озеру, довольный, что мы с ним вышли на волю, а я прикрикнул, чтобы остерегался местных нечистецей.

Любой князь должен выйти к гостю, которого согласился принять. Не выйти ко мне после того, как я бесцеремонно обратил на себя внимание всего пиршества, он просто не мог.

Верно всё рассчитал. Не прошло и двух минут, как он вышел из шатра. Чуднее, чем все его подданные. Закрытый так, будто воздух, коснувшись кожи, мог бы тут же отравить его. В Мостках, я слышал, невесты в день свадьбы прятали тела и лица под тонкими тканями, закутывались в десятки слоёв, как капустные кочаны, чтобы жениху занятнее было их раздевать. Так и князь скомороший закутан был: и в плащ, и в маску, и в перчатки. На миг я подумал даже: а вдруг он тоже баба? Но нет, по развороту плеч и по походке ясно было: мужчина. Он подошёл ко мне, но присаживаться не стал. Встал, скрестил руки и произнёс хмуро:

– Мои порядки никто не нарушает. И тебе не позволю. Ребячеств не стерплю. Взрослый бородатый мужик, а ведёшь себя, как молокосос. Под твою дудку не пляшу, так и знай. А ты под мою попляшешь. Для разговоров одно время – вечер. Если нужен, найдёшь меня у костра, но не у этого.

Сказал и вернулся обратно в шатёр, оставил меня сидеть посрамлённым. Я хохотнул. Право же, давно меня так на место не ставили. С первого разговора этот скомороший князь начал мне нравиться. Я нащупал под рубашкой нож, который незаметно сунул за пояс перед выходом. Узнаю скоро, придётся ли пустить его в дело.

* * *

Во вторую нашу встречу скомороший князь снова убедил меня, что стоит его уважать: подкрался ко мне так искусно, что я не замечал его приближения до тех самых пор, пока он не опустился на бревно напротив меня. Я снова сидел у костра: не знал, когда именно он придёт, и решил заранее приготовиться, заодно и воздухом подышать. Нож снова был при мне.

Мы посидели с минуту в молчании. Я смотрел на него: и правда, не соврала девка, не нашлось бы ни клочка кожи, не укрытой чем. Перчатки – и те были долги, до локтей, чтобы, не приведи Золотой Отец, не увидели голых рук. Я пытался различить блеск глаз в прорезях маски, но не смог. Были ли там глаза? Был ли рот, что произносит слова? Было ли что-то человечье? Рудо скакал по берегу, радуясь свободе, а я вдруг пожалел, что верного друга и защитника нет рядом. Вспоминались все небылицы и слухи: о звериных клыках, о шерсти по всему телу, о нескольких парах глаз. Только ходили тут разные, и клыкастые, и шерстистые, и никому не пришло в голову прятать свои увечья, напротив, выставляли и хвалились, номера придумывали такие, чтобы чуднее отметины Мори преподнести. Чем дольше сидели, тем жутче мне становилось, тем сильнее разгорелась фантазия, рисуя самые странные обличия. Наверное, это и было нужно князю Трегору.

Должно быть, он тоже разглядывал меня. Я не чувствовал взгляда, и мне было неуютно сидеть перед молчаливой фигурой, у которой ни глаз, ни остального лица не видно – словно от истукана чего-то жду. Наконец, он протянул ко мне руку и поддел край рукава, обнажая ожоги.

– Мне сказали, ты сокол. Только бывают ли соколы без крыльев?

Я одёрнул рукава. Самоволие мне не понравилось.

– Не сокол я. Не бывает без крыльев.

Наверное,