беда не грянет. Тогда уж всё черное, зловонное сразу наружу выползает, как гадкая жаба из болота. И не было, не было тогда меня с ними…

– И этот ваш Всеблагой, – вспомнила Лола, – тоже мог не знать, пока беда не пришла?

– Не нам о том судить, – посуровела Изергиль. – Помыслы его смертным не ведомы.

– А если теперь он всё узнал, то пропали, значит, его заветы?

– Пропадают, – непонятно ответила Изергиль.

– А без них нельзя?

– Если по совести – нельзя.

– Но ведь у моего, например, племени нет никаких заветов. Не по совести, выходит, мы живём?

– Беда придёт – скажется, – туманно пояснила Изергиль.

– Но ты сказала «пропадают», а не «пропали»? Потому что эти заветы ещё у кого-то остались? Ты вот тоже из этого племени. И Данко.

– Сколько мне осталось – одному Всеблагому известно, – вздохнула Изергиль. – А Данко… Он теперь последний хранитель заветов. Не было счастливей меня, когда ты привела его ко мне. Не знала вот только, что не прежний, другой он пришел.

– А он знает о себе, что теперь другой?

– Для знания человеку одного ума мало, – не сразу ответила Изергиль.

– Что-то ещё нужно?

– Неужто не понять? Сердце ещё нужно. – И теперь заплакала, скудными старческими слезами.

– А у Данко, что ли, нет сердца? – испугалась Лола. И обомлела, услышав в ответ:

– Нет. Нет у него, девочка, сердца.

– Разве может человек жить без сердца?

Изергиль не ответила, попросила:

– Помоги мне сесть. – И когда Лола сделала это, сказала: – Тяжёлая у меня была ночь. Самая тяжёлая и страшная в моей жизни. Увидела я рану на его груди, допыталась всё-таки отчего она, хоть и долго не хотел он открыться мне. Одной тебе о том скажу. Потому что больше надеяться не на кого. Ты слушай меня, девочка, хорошо слушай.

Лола слушала. О том, как напали на их племя злые враги. Бежали они в лес, ища спасения. Не могли выбраться из него, многих на пути своём от голода и болезней теряли, в отчаяние впали. И пообещал им Данко, что спасёт их, впереди пошёл. Поверили они ему, последовали за ним. Снова долго шли они, но всё сумрачней и непроходимей становился лес, не видать ему было ни конца, ни края. Когда совсем сгустилась тьма и лучи света не пробивались уже сквозь сомкнутые ветви, зароптали они. В мстительном бессилии своём набросились на Данко, обвиняли его, что это он во всём виновен, завёл их сюда на неминуемую гибель, убить хотели. И тогда разорвал Данко свою грудь, выхватил из неё сердце, вознёс его, ярко пылавшее, высоко над собой, как факел. И от сияния этого светло стало в лесу, как в ясный день, высветилась перед ними торная дорога, а в конце её распахнулось им вольное голубое небо. Упал Данко, выронил из ослабевших рук своё сердце. Последнее что видел он: кто-то, осторожный, затоптал его не погасшее сердце ногами…

– И смог он остаться жить без сердца? – ошеломлённо спросила Лола. – Такое разве возможно? И зачем?

– Я сама всю ночь об этом думала, – сказала Изергиль. – А потом вдруг поняла. Для того, может, чтобы ты ему повстречалась. А с ним бы и я ожила.

– Почему я?

– Не дано нам об этом знать.

Обе они замолчали, глядели друг на друга. Лола заговорила первой:

– Но у него же нет сердца, всё равно ему.

– Потому и надежда вся на тебя. Больше не на кого и не на что. Может, вовсе и не случай то был… – Не договорила, лишь погладила Лолу по руке.

Уже подходя к дому, Лола вспомнила, что не условилась с Данко, как им свидеться. Сказал он, что придёт, но не сказал, когда и куда. И как быть ей теперь – снова повстречаться у дуба, чтобы проводить его к Изергиль? Или он, дорогу теперь зная, без неё обойдется? Решила, что отправится, как темнеть начнёт, к реке, а уж потом, не дождавшись, пойдёт к Изергиль. Непросто ей было дожить до вечера. И держаться так, чтобы не заподозрил никто о таком крутом повороте в её жизни.

С первыми сумерками была она у заветного дуба. Ждать приготовилась долго – наверняка Данко не даст о себе знать, пока совсем не стемнеет. И вдруг голос сверху:

– Я хотел тебя видеть, Лола.

Вздрогнув от неожиданности и подумав о невероятном, подняла она голову – и высмотрела сидящего на высокой ветке Данко, почти неразличимого в густой листве. Улыбнулась ему и сказала:

– Я тоже хотела тебя видеть, Данко. Тебя так долго не было, что ты делал весь этот день?

– Жалел тебя.

– Ты – меня? – удивилась она. – За что меня жалеть?

– Думал, как страшно тебе было одной в лесу. И ещё о том, какое у тебя тёплое плечо. А сейчас ты улыбнулась мне. Раньше не видел. Ты ещё красивей, когда улыбаешься. – Спрыгнул на землю, остановился перед ней. – И зовут тебя красиво. Как музыка. Лола.

– Ты… – Лола с трудом подбирала слова. – Ты увидел, что я красивая? Ты можешь это видеть?

– Я пришёл за тобой, – не ответил он.

– Это я, Данко, пришла за тобой.

– Нет, – упрямо мотнул головой. – Это я пришел за тобой. Идём, – протянул ей руку.

– Куда идём? – плохо поняла она. – К твоей бабушке?

– Нет. Мы далеко пойдём. И путь туда нелёгкий. Но там ждёт нас иная, заветная жизнь. Дороже не бывает. И я теперь знаю дорогу к ней. Ты пойдёшь со мной? Не побоишься?

– Прямо сейчас? – засомневалась она. – Вот так, без ничего?

– Нам отсюда нечего брать, тут ничего нашего нет.

– А Изергиль? Как же она без нас?

– О ней не печалься. Она будет с нами. Для этого не обязательно быть вместе. И жить она будет долго, я и это теперь знаю. И ещё встретится ей человек с трудной судьбой и жадный до жизни, расскажет она ему о том, во что поверить трудно. Чтобы помнилось.

Стоял он совсем близко.

– Ты пойдёшь со мной?

Прильнула она к нему, голову на грудь его склонила. И замерла в изумлении, себе не веря. Почудилось ей – или в самом деле послышалось едва различимое биение жизни в том месте, где алел безобразящий шрам…

Вместо послесловия

Попросила меня сотрудница детской областной библиотеки написать пьесу для созданного ею театрального кружка. Я написал. Когда, через неделю, позвонил, спросил, подошла ли им эта пьеса, она как-то непонятно замялась, нетрудно было догадаться, что не хочет меня огорчать.

Потом объяснила. Этого я никак не ожидал. Пьесу эту, сказала, нельзя