В собственных словах ей послышалась злость, и Кейт пожалела, что произнесла их. Какой вообще во всем этом смысл, если через несколько дней они расстанутся. Не лучше ли притвориться, что вообще не было никакого огня, чем пытаться разворошить пепел и пыль воспоминаний…

На микроволновке пискнул таймер. Кейт отвернулась и принялась заваривать чай.

— Ты говорила мне, что тебе самой этого хочется, — напомнил Куинн, — чтобы все осталось в прошлом. Хотела уехать, начать жизнь с чистого листа… Что, по-твоему, я должен был делать, Кейт?

«Попросить меня остаться. Уехать со мной».

За ответами не надо далеко ходить. Вот они, как будто нашлись лишь вчера, и все такие же бесполезные. К тому времени, когда она уехала из Виргинии, ее гнев и боль поставили обоих за грань, когда Джону уже не было смысла просить ее остаться. Она же, даже не спрашивая, знала: Куинн никогда не оставит работу в Бюро, чтобы уехать вместе с ней. Потому что его работа и он сам были единым целым, связанные такой прочной цепью, какой он никогда не свяжет себя ни с какой женщиной. Боже мой, ему до сих пор больно!

— Что ты должен был сделать? Ничего, — прошептала она. — Ты и так все прекрасно сделал.

Куинн шагнул ближе и встал за ее спиной. Ему хотелось прикоснуться к ней, как будто это каким-то магическим образом могло стереть прожитые годы, недомолвки и недопонимание. Он хотел напомнить, что и ей ничего не мешало позвонить, однако понимал, что гордость никогда не позволит ей признать, что и она не права. Какая-то часть его «я» была даже рада, что она так и не позвонила. Потому что в противном случае ему пришлось бы взглянуть на свое отражение в огромном зеркале жизни и честно ответить на вопрос, осталась ли в душе хотя бы капля мужества и сил, чтобы строить долгие, крепкие отношения. Он так страшился ответа на этот вопрос, что не решался задавать все эти годы. Бежал, как от огня.

И вот теперь Джон стоял здесь, в считаных дюймах от лучшей части своего прошлого, зная, что его лучше не ворошить. Ведь если он пять лет назад не сумел выстроить отношения, то сейчас и подавно не сделает этого.

Он поднял руку и легонько погладил Кейт по волосам, и его воспоминание о них слилось с их шелковистой реальностью. Он не стал убирать руку с ее плеча. Его большой палец автоматически нащупал знакомый узелок в том месте, где были напряжены мышцы.

— Ты сожалеешь, Кейт? Не о том, как все закончилось, а о нас с тобой?

Услышав этот вопрос, она зажмурилась. В ее душе накопилось сожаления столько, что его хватило бы на целый самосвал, который она теперь каждый день была вынуждена убирать с дороги, чтобы жить дальше. О чем она никогда не жалела — даже на миг, — это о том, что тогда искала поддержки в его объятиях. Жалела, что ей хотелось большего. И что он не мог ей этого большего дать. Но ни разу не пожалела ни о едином прикосновении, ни о едином поцелуе, ни об одном мгновении, проведенном в его объятиях. Куинн подарил ей столько любви и понимания, страсти и сострадания, нежности и утешения! Подарил тогда, когда она нуждалась в них так остро, когда ей было так больно и одиноко… Нет, об этом она никогда не жалела, да и как можно жалеть?

— Нет, — сказала Кейт, оборачиваясь к нему. Теперь их разделяла кружка горячего, дымящегося чая. — На, выпей. Думаю, тебе сразу станет легче.

Джон взял кружку из ее рук и поставил в сторону.

— Я тоже ни о чем не жалею, — произнес он. — Иногда мне казалось, что я должен, но я не жалел — ни тогда, ни сейчас.

Он кончиками пальцев дотронулся до ее щеки и, убрав назад непослушные пряди, наклонился и легонько поцеловал. Кейт ощутила, как в ней тотчас проснулось желание, острое, как боль, и вместе с тем такое сладостное. Ее губы тотчас раскрылись, движимые воспоминаниями и желанием. Они слились в страстном поцелуе, таком же жарком и обжигающем, как и огонь, что бушевал в сердцах и телах обоих. Сердце Кейт стучало так громко, что его биение отдавалось эхом в груди Куинна. Она ощутила, как грудь в ожидании его прикосновений сделалась слегка болезненной, соски напряглись, требуя своей доли ласк. Куинн сильнее прижал ее к себе, и она животом чувствовала, что он возбужден.

Джон пробудет здесь всего несколько дней, напомнила ускользающая логика. Он здесь для того, чтобы расследовать дело, а вовсе не потому, что скучал по ней или же хотел вернуть то, от чего сам когда-то отказался. И то, что сейчас происходит, ничего не значит.

— Нет, — сказала она негромко, когда он наконец оторвал от нее свои губы. — Я ни о чем не сожалению, но это не значит, что я готова вновь через это пройти. Я здесь не для того, чтобы тебе так было удобней.

— Ты считаешь, что именно за этим я здесь? — спросил он. — Ты считаешь, что я жду, что ты ляжешь со мной в постель, потому что мне так хочется и ты знаешь, что мне нравится? Я думал, ты лучше изучила меня, Кейт. — Его голос неожиданно сделался резким и хриплым. Он скользнул по ее сердцу, словно мозолистая рука. — Боже мой, а ведь ты единственная, кто когда-либо меня понимал!

— По крайней мере, мне так казалось, — прошептала Кейт. — А в самом конце у меня было такое чувство, будто мы вообще друг друга не знаем.

Куинн вздохнул и отступил.

— Что ж, давай будем считать, что мы с тобой старые друзья и ничего больше. Договорились? — предложила Кейт, сглатывая комок в горле. — Ты приехал сюда не ради меня, Джон. Если бы ты хотел, то давно это сделал бы. Пойду вызову тебе такси.

В доме было темно. Впрочем, как темно и на всей улице. В районе озера Островов привыкли ложиться спать вовремя, как приличные люди. А там, где жил Ковач, всегда светилось хотя бы одно окно — кто-то поздно возвращался с работы, кто-то рано уходил, кто-то смотрел телевизор.

Ковач припарковал машину на углу принадлежащего Бондюрану участка и пешком обошел его владения по свежевыпавшему снегу. Тяжелый и влажный, тот налипал на брюки, постепенно набивался в ботинки, но Сэм не обращал внимания. Его интересовал только огромный особняк, который в темноте казался даже больше, чем при дневном свете. Над задним входом светились огоньки сигнализации. Но в самом доме света не было.

Если Питер Бондюран сейчас не сидит, уставившись в телевизор, значит, он в глубине дома, в комнате, где нет окон.

Да, ничего себе домина! Он как будто перенесся сюда из средневековой Англии. В таком где-нибудь в подвале непременно должна быть пыточная. И, похоже, она здесь есть.

Господи, неужели ему сегодня повезло? И он расскажет всему миру, что миллиардер Питер «Большая Шишка» Бондюран на самом деле маньяк, серийный убийца? Мэр прикажет перерезать ему глотку и выставит напоказ его тело у входа в новую тюрьму. Начальство требовало найти убийцу — желательно пучеглазого, слюнявого, отсидевшего срок психа откуда-нибудь из Висконсина…

Ковач вернулся к машине, потопался, чтобы стряхнуть снег, сел за руль, повернул ключ зажигания и включил на полную мощность анемичный обогреватель. Ноги — от ступней до икр — окончательно окоченели, и теперь холод подбирался все выше и выше, словно столбик ртутного термометра.