пытался заставить Майка дышать. Я выключил его. И снял маску. Странно, но мне все еще казалось, что без аппарата маска может его задушить. Это было символично. Пока он был в хосписе и потом в «Номере 1», я понимал, что маска и аппарат – это то, что сохраняет ему жизнь. Выключить аппарат и снять маску означало, что он действительно умер.

И это осознание приносило непередаваемую боль.

В этом хаосе меня успокаивало присутствие Стори. Пока я снимал маску, он тихо стоял рядом, легко касаясь руками головы Майка. Чтобы он ни делал для Майка, меня это поддерживало. Давало мне силу.

Пришли два коронера. Один вел себя так нетерпеливо, будто у него на сегодня целый большой список вызовов, но один из полицейских, которые тоже приехали, отвел его в сторону и тихо что-то сказал.

Мне он сказал: «Будем ждать, сколько вам надо», – понимая, что мы ждем приезда Мэнди.

Все мы по очереди попрощались с Майком, побыли с ним, а потом приехала Мэнди и тоже успела попрощаться. Потом я ушел на задний двор, потому что не хотел видеть, как его увозят коронеры. И все мы просто стояли в слезах, в оцепенении, потрясенные и эмоционально не готовые даже осознать ту потерю, которую только что понесли. Казалось, само время остановилось. Как мы сможем жить дальше после этого?

К тому времени, когда коронеры и врачи уехали, было позднее утро. Мы пошли в школу Эдана и ждали в кабинете директора, пока его вызовут с урока. Он вбежал, с лукавой улыбкой спрашивая, что случилось. Я еле устоял на ногах. Мне пришлось собрать все силы, чтобы это выдержать. Мне казалось, будто я виноват перед ним.

«Мне так жаль, твой папа умер».

Лаура рассказала, что та ночь прошла как обычно, если не считать того, что Майк постоянно хотел кубиков льда. Шли часы, и он поглощал их формочка за формочкой. Ранним утром Майк некоторое время оставался неподвижным, и она подумала, что может отдохнуть. У Майка было устройство, которое помещалось между его телом и локтем и пищало, если надавить. Это был простой способ позвать кого-то из нас, если ему было что-то нужно. Проснувшись в тот день рано утром, Лаура осознала, что ее не разбудил писк, она проснулась сама. Это-то и было не так. Она говорила, что присутствие Майка теперь ощущалось по-другому, как будто он заснул крепче обычного. Уверен, что тогда она мне и написала. Она сказала, что Майк дождался моего приезда. Мой брат дождался меня, чтобы попрощаться.

Дома

Нелегко было уезжать из Новой Зеландии, но я чувствовал, что мне пора. Время, проведенное здесь, было прекрасно, но учитывая мою истекающую визу и встряску, которую я получил с этой головной болью и люмбальной пункцией, я был готов ехать домой. Я прощался с Джесси с надеждой, что нам удастся продолжить зародившиеся отношения. Я обожаю Новую Зеландию и уверен, что скоро вернусь. Любовь на расстоянии редко бывает жизнеспособна, а Новая Зеландия находится на практически самом большом расстоянии из возможных, но я не был готов разорвать отношения, которые стали для меня первыми за эти годы.

Конечно, мне также пришлось оставить там Стори. Пока. Я прилетел из Веллингтона в Окленд и проторчал там несколько часов перед вылетом в Лос-Анджелес. Стори предлагал приехать на машине из Реглана в Окленд, чтобы повидаться со мной в аэропорту, но я отговорил его от этой затеи. Я знал, что прощаться лично будет слишком тяжело. Он хорошо здесь устроился, счастлив и наслаждается своим новозеландским приключением.

Зато я позвонил ему из оклендского аэропорта, и мы проговорили целую вечность. Я был готов ехать, но в то же время горевал о своем отъезде. Вся эта одиссея по Новой Зеландии, приключение со списком предсмертных желаний создавало эмоциональную связь с Майком. А теперь эта глава подошла к концу.

Мне было необходимо двигаться дальше, и все же я оставлял позади то, что не хотел потерять.

В самолете я сидел в каком-то оцепенении. В Air New Zealand мне великодушно повысили класс до премиум-эконом, но я все равно был подавлен. Меньше всего мне хотелось с кем-то говорить. Мне хотелось просидеть спокойно эти тринадцать (или сколько там) часов полета, погруженным в свои печальные мысли. А потом точно так же провести еще одиннадцать часов полета в Великобританию. Рядом со мной сидела девушка, которую (как я вскоре узнал) звали Кирсти. Бортпроводники постоянно подходили к ней и спрашивали, все ли с ней в порядке, не нужно ли ей чего-нибудь. Они были внимательны и заботливы, но Кирсти явно было не по себе. У нее что-то было не так. Я гадал, не потеряла ли она кого-то. Во мне поднялась волна сочувствия, и захотелось как-то помочь ей или утешить.

Наконец я наклонился к ней и спросил: «Все в порядке?» Мы как раз набрали высоту.

Вскоре я узнал, что Кирсти в первый раз летит на самолете. Она летела в Англию работать, а ее семья осталась в Новой Зеландии. Полет совершенно ошеломил ее, она была парализована страхом. Этот и следующий полет я провел в разговорах с ней, пытаясь отвлечь ее от ужасного осознания того, что она находится на высоте в восемь миль в большой металлической трубе с крылышками. Говорю теперь об этом не чтобы рассказать о своем великодушном поступке и о том, как сделал все возможное, чтобы развеять ее страхи, а потому что на самом деле это она мне помогла.

За болтовней я забыл о собственных тревогах и потерях. И к тому моменту, когда я увидел папу, я был уже абсолютно счастлив, что вернулся домой.

В аэропорту Манчестера меня встречает папа, я вижу его серьезное лицо, и меня охватывает радость. Я обхватываю его руками и говорю, что скучал.

Папа показывает на мою машину, старую машину Майка:

– Она все еще на ходу. Я каждую неделю завожу мотор.

Долго же меня не было!

– Можно я поведу? – спрашиваю я. Не имею ничего против, чтобы вел он. Просто хочется опять сесть за руль.

– Конечно, сын. Ну, рассказывай о своей поездке!

– Расскажу, но сначала ты расскажи, – отвечаю я, – чем ты занимался все это время?

– А, да, знаешь, чем и всегда.

Мне хочется послушать об этом «чем и всегда», о том, как здесь день за днем шла жизнь долгие месяцы моего отсутствия. Я везу его в Честер, к нему домой, и мы говорим всю