Лили начала работать в первых числах января, уже прошло два месяца, а она все еще получала нагоняи за неумение пришивать блестки к заготовкам шляпок. Трудясь, она слышала, как прыскают соседки, и понимала, что те обсуждают ее и критикуют за глаза. Конечно, всем была известна ее история во всех подробностях, как и истории остальных девушек в мастерской, что и являлось предметом их разговоров, но знание это не создавало в них неловкого чувства классовых противоречий. Просто становилось понятно, почему ее неопытные пальцы все еще не справлялись с рудиментами ремесла. Да и Лили не имела ни малейшего желания хоть как-то отличаться от прочих работниц, но надеялась, что они отнесутся к ней как к равной и что, возможно, с течением времени она сумеет выказать некое превосходство за счет особой тонкости подхода. Посему было унизительно обнаружить, что после двух месяцев нудной работы по-прежнему сказывалось отсутствие базовых навыков. Далеки еще дни, когда она сможет воспарить, обнаружив таланты, которые, как она полагала, таились в ней, ибо только самые опытные работницы были причастны к тонкому искусству пошива и подшивки шляпок, а старшая мастерица все еще неумолимо держала Лили на скучных, рутинных операциях.

Лили начала отпарывать блестки от заготовки шляпы, слушая гул разговоров, разгоравшихся и затихавших в зависимости от появления и ухода деятельной мисс Хайнес. Воздух в помещении был сперт более обычного, потому что мисс Хайнес простудилась и не разрешила открывать окна даже во время перерыва на обед, а отяжелевшая голова Лили клонилась еще и под грузом бессонной ночи, так что болтовня соседок казалась ей бессвязным бредом.

— Я сказала ей, что он никогда не глянет на нее снова, и он не глянул, я бы тоже не глянула… Я считаю, что она вела себя с ним просто жалко. Он привез ее на бал и все опошлил… Она выпила десять пузырьков, а голова по-прежнему раскалывалась, но она поклялась, что первый же пузырек ее вылечил, и получила пять долларов, а еще ее фотографию напечатали в газете… Шляпка миссис Тренор с зеленым плюмажем? Вот она, мисс Хайнес, почти готова… Это заходила одна из дочерей миссис Тренор, с миссис Джордж Дорсет. Откуда я знаю? Ну, мадам послала меня поменять цветы на шляпке — той, с голубым тюлем. Она высокая и изящная, с пышными волосами — вылитая Мейми Лич, но худее.

И лился поток бессмысленных звуков, в котором время от времени удивительным образом всплывало на поверхность знакомое имя. Это и было самое странное в странном нынешнем опыте Лили — слышать имена, видеть фрагментарный и искаженный образ ее прошлого мира, отраженный в сознании работниц. Лили никогда раньше не подозревала, что возможна такая смесь ненасытного любопытства и высокомерной свободы, с которой она и ей подобные обсуждались на этом дне, где обитали труженики, живущие за счет тщеславия высшего общества и его потворства собственным желаниям. Каждая девушка в мастерской мадам Регины знала, кому предназначался головной убор в ее руках, и каждая располагала мнением о его будущей владелице и уверенностью о месте последней в светской иерархии. То, что Лили павшая звезда, не возбуждало в них, когда первый всплеск ажиотажа улегся, никакого дополнительного интереса к ней. Она упала, она «закатилась», и, верные идеалам своего племени, эти люди продолжали кадить успеху — суммарному идолу материальных достижений. Осознание того, что она — иная, просто держало их на расстоянии, будто она была иностранка, попытка поговорить с которой требует дополнительных усилий.

— Мисс Барт, если вы не в состоянии пришить эти блестки ровно, я полагаю, лучше бы вам отдать шляпку мисс Килрой.

Лили печально осмотрела дело рук своих. Старшая мастерица была права, ряды блесток выглядели непростительно удручающими. Почему сегодня она более неуклюжа, чем обычно? Потому, что ей опротивела эта работа, или потому, что она чувствует себя все хуже? Утомленная и неловкая, Лили безуспешно попыталась привести мысли в порядок. Потом встала и протянула шляпку мисс Килрой, а та взяла ее с подавленной усмешкой.

— Извините, боюсь, что я приболела, — обратилась она к старшей мастерице.

Мисс Хайнес не озаботилась ответом. Она с самого начала не одобряла решение мадам Регины включить ученицу из высшего света в число работниц. В этом храме искусств несведущие дилетанты не приветствовались, и мисс Хайнес проявила бы нечеловеческую выдержку, сумей она подавить своего рода удовольствие, наблюдая, как сбываются ее предчувствия.

— Вам бы опять заняться подшивкой, — сухо сказала она.

Лили выскользнула из мастерской с последней группой девушек-работниц, она избегала их шумной компании. Очутившись на улице, Лили почувствовала, как всегда теперь, непреодолимое желание вернуться к своему прежнему мироощущению, инстинктивно отпрянув от всего шероховатого и случайного. Во дни минувшие — о, как давно это было, — когда Лили посещала «Девичий клуб» с Герти Фишер, она искренне интересовалась их положением, но только потому, что смотрела на них с высоты, с вершин собственного величия и милосердия. Теперь она опустилась вровень с ними, и вблизи они стали менее интересными.

Кто-то тронул Лили за руку, и ее взгляд столкнулся с виноватыми глазами мисс Килрой.

— Мисс Барт, я думаю, вы сможете пришить эти блестки не хуже меня, когда выздоровеете, мисс Хайнес к вам несправедлива.

Лили вспыхнула, так неожиданна была эта дружественность. Она давно не встречалась с добрым отношением к себе, если не считать сострадательного взгляда Герти.

— О, благодарю вас. Мне и вправду нехорошо, но мисс Хайнес права, я неумеха.

— Ну, глупо работать с головной болью, это всех касается. — Мисс Килрой остановилась в нерешительности. — Вам надо пойти домой и лечь. Когда-нибудь пробовали оранжад?

— Спасибо, — протянула руку Лили, — это очень любезно с вашей стороны. Пожалуй, я и вправду пойду домой.

Она посмотрела на мисс Килрой с благодарностью, но не знала, что еще сказать. Лили догадывалась, что ее собеседница вот-вот предложит ей проводить ее домой, но она хотела побыть одна в тишине — даже доброта, мягкая доброта мисс Килрой коробила ее сейчас.

— Спасибо, — повторила она, уже уходя.

В тоскливых мартовских сумерках Лили направилась на запад, туда, где находился ее пансион. Она решительно отказалась от гостеприимства Герти. Что-то от ожесточенного отказа ее матери принимать опеку и сочувствие начало развиваться в ней самой, так что непритязательность тесных помещений и близость с другими казались в целом более непереносимыми, чем одиночество в своей комнате, в доме, куда она могла приходить и уходить незамеченной, как и другие бедные девушки. Какое-то время она была одержима этим стремлением к уединению и независимости, но теперь, возможно, из-за нарастающей физической усталости и апатии, вызванных часами нежеланного заточения, она начала острее чувствовать уродство и неудобства места, где жила. Дневные труды были завершены, и Лили боялась вернуться в свою тесную комнату с пятнами на обоях и облезшей краской, она ненавидела каждый шаг по нью-йоркским улицам, приближающий ее к жилищу, по улицам, все более убогим по мере удаления от мест, где обитало высшее общество, в пределы, где царила коммерция.