Где слов найду, чтоб описать прогулку, Шабли во льду, поджаренную булку И вишен спелых сладостный агат!

И вот никто из «портретистов» живописи и литературного слова не передал той ядовитой насмешки Михаила Алексеевича, когда шла речь о «Величественном, Строгом и Совершенном» в искусстве!

Веселая насмешка, то ласковая, то саркастическая, была чисто юношеской. Она создавала атмосферу молодости и предельной простоты, при которой какая-либо поза или даже сдержанная корректность прославленного поэта не имели места.

Через десять минут я уже чувствовал, что я давнишний знакомец и того и другого!

В этой атмосфере мне было даже приятно раскрыть свою папку, где лежали мои рисунки последних лет, которые я урывками делал. Люди, пейзажи.

И меня поразило их какое-то уменье «погрузиться» в нарисованный мною мир. Желанье всмотреться, вникнуть, вжиться, влезть с головой в мои рисунки!

И тут, в этом проницании внутрь, Юркун даже больше меня поразил, чем Кузмин.

— Какой снег! — говорил Юрочка. — Как он пластично и как-то зло осел на крыши этих жалких домов! Он норовит этими своими пухлыми перинами задушить всю жизнь, которая еще теплится там за окошками этих нор! Я так и вижу, что мимо этих домов в Семипалатинске или Канске идет только что освобожденный, сошедший с нар Достоевский!.. Казалось бы, так просто, так обыкновенно все нарисовано, а какая острая и жуткая жизнь запечатлена на каждом листе!

Быть может, я впервые встал лицом к лицу с «публикой», с теми людьми интеллекта, на которых и рассчитывает внутренне, где-то там, в своих «тайниках», каждый художник, посылающий в мир частицу своей души!

Да! В том ушедшем периоде моей петроградской жизни и были друзья-художники, тот же Домрачев, Попов и другие, которые чувствовали «мой голос в искусстве», но они были немногословны, выражались «технически», и это отчасти что-то крало в выражении их эмоций!

— Ай, да ты!.. Как всегда — здорово!

За пределами Питера — там уж совсем… ремесленный жаргон и не без легкой зависти… которая так часто руководит эмоциями профессионалов в любой области!.. Или — прохладное молчание.

Это — первые голоса! Отзвук большой жизни на мое искусство! Как же мне было не растаять!

— Приходите, приходите!.. Как можно чаще приходите! Сашенька не ошибся, описывая вас! Мы все теперь такие дрябленькие, прокисшие, поникшие, мяконькие… А вы — тот хват далеких эпох, которые сажали сдобных императриц на русский престол! Реликтовое растение!.. Вы — «наш, наш»… Ни в какую Москву мы вас не пустим!.. Как ваши дела в империи Марии Федоровны? У Михаила Алексеевича найдутся театральные связи. Театр теперь — всё!

— В семь часов у нас чай, к нам приходят без приглашений… Потом мы идем в гости или просто погулять. Но ровно в семь мы всегда на месте!

Приятно было и то, что они не считались ни с какими регистрами, полочками, на которые сажает жизнь, не без «случайных», а иногда и гнусненьких обстоятельств…

Они сами мгновенно определяли вам место в иерархии людей искусства и уже не сомневались в вас.

Даже если эта самая «Жизнь» выдает вам карту — ЗЕРО! Проигрыш.

Как ценны были для меня эти встречи, длившиеся годами, утвердившие мою веру в себя!

Прошло дней десять. Я, чтобы не надоедать, не появлялся у своих знакомых. Переживал первую встречу!

В это время и происходило мое утверждение в театральном отделе Петросовета!

И вот опять встреча с Божеряновым.

— Вы что же не заходите к Михаилу Алексеевичу? Вас там ждут. А вы всё не идете и не идете! В семь часов у них всегда кто-то сидит за чаем и вы нисколько не стесните их. Это их час приема!

Я пошел. Пил чай с какими-то самодельными тянучками. Потом я уже узнал, что Михаил Алексеевич не только не пил чай с сахаром, но даже и недолюбливал людей, которые кладут в чай куски сахара! Он считал это — дикарством и даже брезгливо мог скривить губу на сторону при виде такого «варварства!» Так же он не выносил и стеклянные стаканы из «богадельни», как он говорил. Он пил только из «нарядных» фарфоровых чашек!

Сквозь чайный пар