перемены в настроении своего войска, заявив, что если никто не отважится выступить с ним, он возьмет с собой только свой любимый Х легион (Caes. B. Gall. I. 40–41; Front. Strat. I. 11. 3; IV. 5. 11; Plut. Caes. 19). Репутация, связанная с доблестью (fama virtutis), действительно, имела побудительную и обязывающую силу[1066]. Вителлианцы даже в плену стремились сохранить славу своей доблести и шли под конвоем, не позволяя проявить себе ни малейшей слабости и не роняя достоинства, несмотря на насмешки и издевательства толпы (Tac. Hist. IV. 2).

В условиях гражданской войны соперничество в славе и доблести между различными частями римской армии, стремление доказать противнику свое превосходство в воинском мужестве и искусстве, несомненно, усиливало противоборство враждующих сторон[1067]. Так, Аппиан, рассказывая об ожесточенном сражении двух легионов Антония с Марсовым легионом Октавиана при Мутине, отмечает, что первых страшил позор потерпеть поражение от вдвое меньших сил, а вторых воодушевляло честолюбивое стремление победить два легиона противника, поэтому «они ринулись друг на друга, разгневанные, обуреваемые честолюбием, больше следуя собственной воле, чем приказу полководца, считая эту битву своим личным делом» (пер. О.О. Крюгера); при этом ветераны удивляли новобранцев тем, что бились в образцовом порядке и в полной тишине, а когда уставали, то расходились для передышки, как во время состязаний – ὥσπερ ἐν τοῖς γυμνικοῖς (B.C. III. 67; 68; ср. также: II. 79). Во время Испанской войны Цезаря один из помпеянцев Антистий Турпион стал вызывать на поединок кого-нибудь из противников. Вызов принял римский всадник Помпей Нигер, и перед лицом обратившихся к этому зрелищу соратников противники сошлись в схватке, украсив свои щиты блестящими знаками отличия как свидетельствами своей исключительной доблести[1068]. Cтарый центурион-цезарианец, попавший в плен, отказался ради сохранения жизни перейти на сторону Сципиона и предложил ему испытать храбрость Цезаревых солдат, выставив самую храбрую когорту из его войск против десяти плененных вместе с ним бойцов ([Caes.] B. Afr. 45; cp.: Val. Max. III. 8. 7). То же чувство чести и верности своему полководцу, по-видимому, двигало солдатами Отона, которые после его смерти покончили с собой «не из-за вины или страха, но по причине любви к принцепсу и ревнивого чувства чести» – aemulatione decoris (Tac. Hist. II. 49). Осада Плаценции вителлианцами дала выход взаимной неприязни легионеров и преторианцев[1069]. «И те и другие, – пишет Тацит (Hist. II. 21. 4), – боятся позора и жаждут славы, и тех и других командиры подбадривают, напоминая одним о мощи германской армии и ее легионов, другим – о чести римского гарнизона и преторианских когорт…» (пер. Г.С. Кнабе). Сp.: Plut. Otho. 6; Dio Cass. LXIV. 12. 2–3. Лишь в исключительных ситуациях ревность и соперничество легионов отходит в тень, как, например, во время мятежа паннонских легионов, когда солдаты трех легионов объединились, отказавшись от соперничества, хотя каждый искал чести своему легиону[1070]; или как резня в битве под Бедриаком, после которой и победители, и побежденные заключили перемирие, забыв на время о разногласиях и амбициях перед лицом страданий и пролитой крови (Tac. Hist. II. 45); или как в случае с солдатами Пета во время Парфянской кампании Корбулона, которые попали в трудное положение, вызвавшее у других легионеров чувство сострадания к ним (Tac. Ann. XV. 16).

Стремление отличиться доблестью чрезвычайно усиливалось в том случае, если солдаты могли проявить ее публично, когда свидетелями их мужества оказывались полководцы и товарищи по службе[1071]. Уже само присутствие императора внушает воинам стыд и почтение (Tac. Hist. III. 41; Plut. Otho. 10; cp.: Hdn. V. 4. 3). «Счастливы те воины, – восклицает Плиний Младший, обращаясь к Траяну, – чья верность и усердие удостоверялись не через вестников и посредников, но тобой самим, не ушами твоими, но глазами» (Pan. 19. 4). По словам Иосифа Флавия (B. Iud. V. 7. 3; cp.: VI. 2. 5), главной причиной мужества римских солдат был Тит, «появлявшийся повсюду и всегда бывший на виду у воинов. Выказать слабость в присутствии Цезаря, сражавшегося вместе со всеми, считалось ни с чем не сравнимым позором, зато для тех, кто отличался в бою, Цезарь был одновременно и свидетелем и награждающим, ибо уже одно то, что Цезарь признал чьи-либо заслуги, было само по себе большой выгодой. И поэтому многие выказывали рвение, зачастую превышавшее их силы» (пер. М. Финкельбкрг и А.В. Вдовиченко под ред. А. Ковельмана). Интересно, что для более объективного засвидетельствования действий солдат на поле боя один из военачальников Домициана приказал воинам написать на щитах свои имена и имена своих центурионов (Dio Cass. LXVII. 10. 1), что впоследствии, видимо, вошло в обычай (Veget. II. 18). Солдаты же Констанция, чтобы быть замеченными полководцем в бою, даже сражались без шлемов (Amm. Marc. XX. 11. 12). В такой ситуации воины нарочито подставляют себя под неприятельские выстрелы, «дабы их доблесть стала еще очевиднее» (quo notior testatiorque virtus esset – [Caes.] B. Gall. VIII. 42. 4), сражаются так, будто от их мужества зависит исход войны (Tac. Hist. II. 42), стремясь сохранить свою репутацию в глазах товарищей и императора, вдохновляются своими прошлыми и настоящими подвигами (Iulian. Or. I. 36 с – d; Sall. Cat. 59. 6); готовы принять геройскую смерть, если есть возможность сделать это на глазах у всех (Cic. De finib. I. 10.36). По словам Тацита (Hist. III. 84), вителлианцы во время сражения с флавианцами в Риме погибли все до единого, но падали только лицом к противнику и, даже расставаясь с жизнью, думали лишь о том, чтобы умереть со славой. Весьма красноречив в этом плане тот пассаж из поэмы Лукана, где трибун-цезарианец Вултей обращается к своей когорте в момент, когда стало очевидным, что нет никакой возможности прорваться из окружения. Трибун говорит: «…Не годится нам пасть, во мгле непроглядной сражаясь… / Когда на полях тела громоздятся, сцепившись, / – Прячется в грудах и смерть: погибает геройство под спудом. / Волей богов мы стоим на виду у союзников наших / И на глазах у врага. Нам зрителей море доставит, / Суша их также пошлет, на скалы их выставит остров, / Будут дивиться на вас с двух сторон враждебные рати… / Но какой бы памятник вечный / Верность и воинский долг, хранимый мечом, ни воздвигли, / Их навсегда превзойдет наших воинов твердая доблесть…» (Phars. IV. 488–497. Пер. Л.Е. Остроумова). В данном обращении, как и в других подобных эпизодах (ср., например: App. B.C. IV. 116; 135; Tac. Ann.