превыше личного счастья. Я растоптал любовь барышни Суднюте и прошу вас сослать ее в какое-нибудь захолустье уезда учительницей начальной школы, чтобы она перестала раздражать мои глаза, мой нюх, мое сердце.

— Я понимаю. Я понимаю. Мы уж постараемся, господин Зенонас.

— И вторая моя просьба. Умоляю вас, господин Клеменсас, удовлетворить идею-фикс своего доверенного господина Заранки и сегодня же назначить его на мое место.

— Чушь какая-то.

— Но с одним условием, что после отпуска я, вернувшись в Утяну, займу пост начальника полиции и унаследую «Дело Фатимы» со всеми его приложениями.

— Вы меня удивляете сегодня!

— Я разочаровался в мире, господин Клеменсас, в идеях, которым поклонялся, и В своей деятельности. Перед уходом в отставку хочу совершить одно-единственное честное дело — доказать обществу и особенно вам, какой изысканный мерзавец проник в мою бывшую службу, которой я отдал наиболее плодотворные годы своей жизни, всю свою физическую и духовную энергию, вместо того, чтобы шантажировать и изменять, пить и гулять, как другие.

— Нас восхищает ваш характер, господин Зенонас. Вы были и будете для грядущих поколений чиновников Утяны маяком, который в бурном море житейском показываете путь к надежной гавани и как, обходя подводные утесы, избежать бессмысленной гибели.

— Благодарю за комплимент, господин Клеменсас. Но сейчас ваше сердце льнет не ко мне...

— Вы опять за свое! Надоело, господин Кезис!

— А может, вы боитесь этого негодяя? Может, он и вас шантажирует? От него всякого можно ждать. У нас есть сведения, что он в пьяном виде откровенно хвастался — займет, мол, кресло начальника уезда, едва только вы купите поместье на имя своей супруги. Обещает вас в тюрьму упрятать...

— Какая глупость! И вы верите пьяной болтовне?!

— Что у пьяного на языке, то у трезвого на уме.

— Устаревшая пословица. Да плюньте вы прямо в лицо тому, кто так клевещет на господина Заранку.

— Простите. Я вынужден выдать второй служебный секрет.

— Оставьте его себе. Не хочу я больше ничего слышать.

— Нет! Вы посмели манкировать моей работой, моей профессиональной честью! Так что будьте любезны! К вашему сведению, у господина Кезиса есть свой агент даже в доме Юлийонаса Заранки. Госпожа Хортензия сообщает мне о его пьяных мечтах слово в слово. Она не может простить господину Юлийонасу его свежий роман с вашей теперешней супругой. Она не может понять, почему вы, умный человек, считаете его другом семьи! В настоящее время, когда даже мадам Юрате, узнав через нашу Хортензию о его каунасской любовнице, ощетинилась против него и написала записку, обозвав его Иудой и запретив ему ногой ступать в ее дом? Может, показать?

— Отстаньте. Ни видеть, ни слышать ничего не желаю. Я вам не барышня Суднюте.

Замершее лицо господина Кезиса прояснилось, и он показал в ухмылке все свои гнилые зубы:

— Только не волнуйтесь, господин начальник уезда. Я и не думаю покушаться на вас, хотя мне доподлинно известно ваше отношение к господину Вольдемарасу и даже ваши скромные усилия сблизиться с ним.

— Провокатор! Вон! Прочь!

— Подождите, я еще не кончил свою мысль. Давайте вести себя разумно, господин Клеменсас. Мы же не малые дети... Вот так-то. Мы оба веруем в одного и того же бога, в один и тот же союз таутининков, в его бессмертные идеи, которые так гениально сформулировал не только наш Антанас, но и наш Аугустинас тоже... Волей-неволей мы должны признать, что оба они — головы (только одному везет, а другому покамест нет). Значит, логически рассуждая, нам, головенкам, вы уж простите меня, ведь суть дела не меняет наш ранг или военный чин, господин Клеменсас... Так вот нам, головенкам, высоким и пониже чиновникам, абсолютно все равно, кто возглавляет наш союз таутининков и наше государство. Я достаточно ясно излагаю свои мысли? Вы меня понимаете?

— Вы меня вокруг пальца не обведете, господин Кезис. Не так я наивен, как вам кажется!

— На каждого мудреца довольно простоты, господин Клеменсас. Вот почему я, Зенонас Кезис, ниже вас и рангом и военным чином, смею с глазу на глаз заявить, что большевики правы, не устраивая покушений ни против голов таутининков, ни против головенок, а ставя перед босяками городов и деревень программную задачу — послать нас всех, «буржуазных трутней», к черту от кормила государства и поставить своих голоштанных комиссаров. Не потому ли и мы организатора антисметоновского путча господина Вольдемараса, малость понежив в тюрьме, выпустили за границу отдохнуть, а ловим, расстреливаем, гноим на каторге каждую, извините, большевистскую сошку, которая ведет красную агитацию или расклеивает листовки? Почему? Потому, что сошка эта в сотни раз опаснее господина Вольдемараса, поскольку настраивает наших граждан не против одного, двух или трех государственных деятелей, а против всего нашего строя, против наших патриотических идей, практически — подстрекает всех босяков соединиться и разрушить нынешнюю независимость Литвы, которая, по их словам, не защищает чернь от нищеты и безработицы и самоуправства богачей. Вы достаточно сообразительны, чтобы понять, что господин Кезис, в качестве главного винтика самого низкого звена полиции государственной безопасности, руководствуется точно такими же принципами, как и наверху. Он не прощает левацких взглядов даже своей любимой учительнице, воспитывающей гимназистов, но машет рукой на вольдемаровские настроения начальника уезда.

— В жизни не думал, что вы такой хитрец, господин Кезис!

— Еще недавно вы плевали мне в бороду и предлагали уходить в отставку... Могу ли я надеяться на амнистию и изменение вашего отношения, господин Клеменсас?

— Как жаль, что вы остались незамечены во время юбилея государства! Ни ордена, ни медали! На вашем месте я бы пожаловался господину президенту.

— Для нас, работающих из идейных соображений, это не новость. Мне доставляет удовольствие любоваться вашей статной грудью, отмеченной заслугами третьей степени...

— Вы, оказывается, и зубасты, господин Кезис.

— Кстати, не переживайте ни за себя, ни за меня, господин Страйжис. Будем надеяться, мы еще свое возьмем, когда господин Аугустинас вернется к власти. Я вынужден выдать вам и третью тайну — служебную тайну сердца и своего будущего.

— Ого, вы еще и поэт?

— Видите ли, господин Клеменсас, я вдохновлен перспективой своей карьеры. После победы господина Аугустинаса мне улыбнется счастье выплыть в главные воды, где можно изловить