id="id466">

Элегия Д<жона> Д<онна>

Год миновал с тех пор, как ты в могиле,

И время и природа притупили

Боль первых ран. Внезапная беда

Сердца сковала, словно корка льда, —

Чтоб растопить ее и вызвать слезы,

Нужны стихи: на то не станет прозы.

Стихи о сей горчайшей из потерь

В единый океан бегут теперь,

Что пресен без тебя, но станет солон,

Как только скорбной влаги будет полон.

Нам не к лицу своих стыдиться чувств —

Не сам ли ты, слуга святых искусств,

Возвысил нашу скорбь? ведь мы доселе

О славе да о младости скорбели:

За нами долг, так выплатим судьбе

Всё до слезы — сегодня, о тебе.

Ты слезы наши освятил, и страхам

Дал новый смысл: на мир единым взмахом

Ты благочестья наложил печать,

Веселье от беспутства отличать

Ты нас учил, и всяк имевший ухо

Внимал речам, целительным для духа.

Хирург благословенный! Твой ланцет

Умел распутать лжи змеистый след,

Покровы рассекая слой за слоем,

Средь коих мы грешки свои покоим

И от себя же их таим подчас.

В своей душе ты находил для нас

Чуть видимую тень, когда не смели

В свои мы заглянуть глухие щели.

Такой ли ты достоин похвалы?

Увы, силенки музы столь малы —

Ей не вскарабкаться на эту гору,

И лучший здесь ходок признал бы скоро,

Что ты недостижим, невыразим

И все мы только поверху скользим.

Фантазия объять тебя не может:

Избыток совершенств ее стреножит,

Ей легче в пустоте вершить полет,

Она творит — рассудок познает.

Но и рассудок пред тобой ничтожен:

Бескрылому земной закон положен,

И с помощью весов своих да гирь

Он не измерит высь твою и ширь.

Где чудеса возьмет он для сравненья?

Нет меры для тебя, ни объясненья.

Великий ум и дух! Мы и сейчас

Едва ли знаем, кем ты был для нас.

Перевод М. Бородицкой

Thomas Jordan (сa. 1612–1685)

Coronemus nos Rosis antequam marcescant

Let us drink and be merry, dance, joke, and rejoice,

With claret and sherry, theorbo and voice!

The changeable world to our joy is unjust,

All treasure’s uncertain,

Then down with your dust!

In frolics dispose your pounds, shillings, and pence,

For we shall be nothing a hundred years hence.

We’ll sport and be free with Moll, Betty, and Dolly,

Have oysters and lobsters to cure melancholy:

Fish-dinners will make a man spring like a flea,

Dame Venus, love’s lady,

Was born of the sea:

With her and with Bacchus we’ll tickle the sense,

For we shall be past it a hundred years hence.

Your most beautiful bride who with garlands is crown’d

And kills with each glance as she treads on the ground.

Whose lightness and brightness doth shine in such splendour

That one but the stars

Are thought fit to attend her,

Though now she be pleasant and sweet to the sense,

Will be damnable mouldy a hundred years hence.

Then why should we turmoil in cares and in fears,

Turn all our tranquill’ty to sighs and to tears?

Let’s eat, drink, and play till the worms do corrupt us,

’Tis certain, Post mortem

Nulla voluptas.

For health, wealth and beauty, wit, learning and sense,

Must all come to nothing a hundred years hence.

Томас Джордан (ок. 1612–1685)

Coronemus nos Rosis antequam marcescant[18]

Будем пить, веселиться, играть и шутить,

На теорбе играть и бордоское пить!

Как наш свет ненадежен, как трудно идти —

Потому все богатства

Прахом пусти!

Избавляйся от мелких и крупных монет:

Все равно нас не будет спустя сотню лет.

Развлекут нас собой Молли, Бетти и Долли,

Раки, устрицы вылечат от меланхолий,

Рыбный ужин заставит скакать кавалера;

Помни: в пене морской

Родилася Венера,

Так ее вместе с Вакхом восславить нам след,

Все равно уж не жить нам спустя сотню лет.

Вот невеста твоя в подвенечном наряде,

С легкой поступью, с силой смертельной во взгляде,

Вся мила, вся бела, так сияет она,

Словно нá небе звезды,

А может, луна…

Та красавица, коей чудеснее нет,

Будет сгнившим скелетом спустя сотню лет.

Так чего же страдать нам в трудах и работах

Нарушать наш покой, жить в печальных заботах?

Будем пить — настроенья себе не испортим,

Ведь известно, что nulla

Voluptas post mortem[19],

От богатства, ума, красоты и побед

И следа не найдешь ты спустя сотню лет.

Перевод А. Серебренникова

Sir Roger L’Estrange (1616–1704)

Loyalty Confined

Beat on, proud billows! Boreas blow!

Swell, curlèd waves, high as Jove’s roof!

Your incivility shall know

That innocence is tempest-proof;

Though surly Nereus roar, my thoughts are calm;

Then strike, Affliction, for thy wounds are balm.

That which the world miscalls a jail,

A private closet is to me;

Whilst a good conscience is my bail,

And innocence my liberty.

Locks, bars, and solitude, together met,

Make me no prisoner, but an anchoret.

I, whilst I wished to be retir’d,

Into this private room was turn’d:

As if their wisdoms had conspir’d

The salamander should be burn’d;

Or like those sophists, that would drown a fish