улице. Крайне архаического вида, выцветшие, все однообразного серого оттенка, покосившиеся и покривившиеся, они стояли, словно насупившись. Некоторые еще были обитаемы, другие, очевидно, брошенные на произвол судьбы, медленно гнили и разрушались под влиянием стихий. Те, в которых жить было невозможно, с провалившимися крышами и выбитыми стеклами, с забитыми досками дверьми, все стояли, как будто выжидая, пока развалятся и их соседи. Эти жалкие строения производили такое впечатление, что даже моя несовершенная наблюдательность останавливалась на них, недоумевая: почему они остаются на месте, когда их никто не хочет поддерживать? Весною, в половодье, набережная обыкновенно затоплялась, и тогда слободка эта превращалась в настоящий остров. Наводнения бывали иногда очень сильные. Я помню год, когда вода доходила по Большой Якиманке почти до самой церкви Иоакима и Анны.[16] * Вероятно, вследствие этой причины, власти уже тогда решили очистить это место и слободку уничтожить; владельцам было предоставлено лишь право доживать, пока возможно, в своих домах, не ремонтируя их. Слободка эта бесследно исчезла с лица земли в конце пятидесятых или начале шестидесятых годов.

В то время так называемые каменные мосты — Большой на Москве-реке и Малый на Канаве — действительно были каменными, а не только топографическими названиями. Большой Каменный мост был выстроен горбом, с сильным подъемом от берегов. Посредине его находился главный проезд для экипажей, вымощенный булыжником; по бокам были широкие, сажени в две, проходы для пешеходов, вымощенные плитами и отгороженные от средины моста и от реки каменными брустверами. Я очень любил ходить этими проходами, представлявшими настоящие коридоры между двумя стенами, но это удовольствие выпадало на мою долю очень редко: по соображениям общественной безопасности проходы почти всегда были загорожены рогатками, и пешеходам предоставлялось шествовать по среднему проезду, предназначенному для экипажей. Содержался мост крайне неопрятно: ни пыль, ни грязь с него никогда не сметались. Особенно грязны были боковые проходы, на которых пыль и сор лежали большими кучами. При ветре все это поднималось на воздух и носилось облаками по всем направлениям. С набережной мост представлял внушительную и характерную массу, интересный памятник старины, который стоило поддерживать. А этого-то именно и не было: мостовая была в ужасном состоянии, плиты в проходах разъехались, так же как и огромные камни бруствера. Очевидно, на мост махнули рукой. И одним из первых событий царствования Александра II было уничтожение этого исторического памятника, основание которого относилось к XVII веку, и замена его (в 1859 г.) шаблонным мостом, существующим теперь: говорили, что ремонт старого моста обошелся бы чересчур дорого; однако старая кладка была еще так крепка, что не брал лом и ее пришлось взрывать порохом. Разборка старого моста составила фортуну подрядчика Скворцова. В его пользу пошел весь громадный материал, из которого им и были выстроены те огромные доходные дома, которые образуют угол Моховой и Воздвиженки, против Манежа, где теперь помещается гостиница «Петергоф».*

Перед мостом, со стороны Болота, стояла будка, около которой обыкновенно похаживал будочник. С наступлением ночи будочник окликал прохожих словами: «Кто идет?» На это надо было ответствовать: «Обыватель!» Если ответа не давали, блюститель порядка имел право остановить молчальника и подвергнуть допросу, кто он и куда направляет путь. Едва ли это право часто осуществлялось, но если и бывали такие случаи, то кончались они по-милому, по-хорошему — вручением пятиалтынного или двугривенного со стороны провинившегося. В торжественные дни будочник облекался в парадную форму: кургузый полуфрак из серого солдатского сукна и такие же брюки, надевал огромный кивер и брал в руки алебарду.

По ту сторону моста, налево, над самой рекой, в грязном двухэтажном доме помещался трактир «Волчья долина», пользовавшийся дурной славой как притон всякого темного люда. Говорили, что там происходили и грабежи, и убийства, причем трупы выбрасывались прямо под мост, в реку; поэтому переход по Каменному мосту в темные ночи для одинокого путника считался небезопасным.

Тогдашние сады, известные под названием Александровских, были гуще и красивее, чем теперь: их испортила Политехническая выставка 1872 года, ради которой было вырублено много старых деревьев и кустарников; только часть вырубленного была посажена вновь, и не особенно толково. Так, гора второго сада, которая теперь представляет из себя безотрадную лысину, была прежде обсажена деревьями и составляла славный уютный уголок. Тут можно было присесть, подышать вечерним воздухом и полюбоваться на перспективу зелени садов к Манежу, на Пашков дом,* церковь Николы Стрелецкого и отчасти Замоскворечье. И содержались сады опрятнее; местами были клумбы и куртины с цветами.

*

Важным событием в году было отправление братьев на ярмарку. Тогда Владимирское шоссе только что было проложено, а о железной дороге не было еще и помину. Разговоры о путешествии начинались задолго до дня отъезда: выспрашивали у знакомых, кто едет, не будут ли попутчики, обсуждали, что с собою брать. Толки об этом шли непрерывно за чаем, обедом и ужином.

— Как бы не забыть захватить одеяла! — говорит Иван Петрович. — В прошлом году не догадались положить, а они были очень нужны.

Семен наказывает, чтоб была непременно «конторская» икра:

— Ежели ключница не положит, так ведь дорогой ни за какие деньги не достанешь. А что-нибудь в постные дни надо есть.

Наконец настает и день отъезда. К крыльцу подан тарантас, запряженный четверкой лошадей. Весело позвякивают бубенчики. По парадной лестнице с озабоченными лицами снуют взад и вперед приказчики и прислуга; с верхних ступеней раздаются последние приказания:

— Ты смотри же, Сорочинский!

— Слушаю-с.

— Да чтобы непременно!

— Уж не извольте беспокоиться.

Наконец все готово. Бесчисленные чемоданы, ящики, баулы, мешки, мешочки, поставцы и корзинки снесены вниз и благополучно исчезли в недрах тарантаса. Зовут в залу. Тут собирается весь дом — отъезжающие, чада и домочадцы. «Присядем!» — говорит моя мать. Все садятся и замолкают. Кто-то глубоко вздохнул. Вдруг все сразу стремительно встают и начинают креститься на иконы. Это продолжается минуты две. Затем начинается прощание. Отъезжающие целуются по три раза, сперва с моей матерью, потом с другими членами семьи, наконец со старшими приказчиками. Иван, целуя меня, говорит:

— Я тебе, Никола, большой волчок в гостинец привезу.

Семен ничего не обещает: он слишком «строг» для таких мелочей. Я и не волнуюсь корыстью, ибо знаю по опыту, что, каков бы ни был подарок, он будет общий.

Большой гурьбой все мы спускаемся по лестнице на крыльцо. Небо безоблачное, стоит томительный зной.

— Жалко вас, — говорит маменька путешественникам, — очень пыльно будет вам ехать.

— Бог милостив, маменька, — отзывается Иван. — Фартуками закроемся.

И вот мы перед тарантасом — чудовищем, напоминающим Ноев ковчег. Теперь