моей памяти ею пользовались редко, потому ли, что она была ветха, или потому, что было признано более удобным ездить в бани общественные. Помню, как меня, еще маленького, мыли в кухне, на русской печи…

*

Главными представителями, направителями и вершителями судеб нашего семейства являлись в это время мои старшие братья, Иван и Семен Петровичи. Они продолжали вести дело нашей фабричной и торговой фирмы; им принадлежал наравне с моей матерью решающий голос и во всех внутренних вопросах.

Место отца по авторитету занял, несомненно, Семен Петрович. Бесспорно умный и деловитый, он, однако, был совершенно лишен тех качеств, которые привлекают к себе людей: непосредственности, мягкости и экспансивности. Его одни уважали, другие боялись, но едва ли кто любил. С подчиненными он обходился деспотически, резко, а иногда и жестоко. Николаевская эпоха вообще отличалась процветанием всякого рода телесных воздействий, которые считались необходимыми не только в качестве элемента карательного, но и воспитательного. Семен Петрович не стоял выше своего века; при его горячности гнев его принимал нередко формы крайние, особенно доставалось младшим приказчикам. Никогда не забуду и того тревожного вида, с каким даже старший приказчик наш, Петр Иванович Сорочинский, бывало, ждет аудиенции у дверей кабинета. Нервно переминаясь с ноги на ногу и машинально то застегивая, то расстегивая сюртук, он походил не на служащего, пришедшего давать объяснения по делу, а на преступника, ожидающего приговора, и притом сурового.

Если первым коммерческим святилищем, куда я допускался лишь в виде исключения, был отцовский кабинет, то другим таким святилищем была наша контора, помещавшаяся в нижнем этаже. Войти в нее можно было только с заднего крыльца со двора либо по внутренней лестнице из парадной прихожей. Помню низкие, грязные, плохо освещенные комнаты, с конторками, большими шкафами и связками бумаг. В конторе заседали приказчики: Петр Иванович Сорочинский, Михаил Иванович Лобанов, Васька Сивохин и конторские мальчики. Всех приказчиков я хорошо помню. Молодой Васька Сивохин ходил всегда с опухшим от водки лицом и обладал развязными манерами трактирного полового. Когда я встречался с кем-нибудь из них, они вежливо говорили мне: «Здравствуйте, сударь!» — и целовали меня кто в руку, кто в губы. Но задерживаться долго им со мной не приходилось, потому что они являлись наверх всегда лишь по делу. Из кабинета раздавался властный окрик Семена Петровича, и они торопились предстать пред хозяйские грозные очи…

Кстати, о прислуге. Штат ее, бывший у меня на глазах, на «чистой, или господской, половине», состоял из ключницы, двух горничных и лакея; еще были повар, кухарка и прачки — тогда все белье, разумеется, стиралось дома, — но эти домочадцы жили и действовали в нижнем этаже, почти никогда не показывались наверху, а потому были мне почти неизвестны. Кроме горничной моей матери и моей няни, мне не помнится, чтобы прислуга жила у нас подолгу: иначе я сохранил бы о ком-нибудь определенное воспоминание. Большей частью это были крепостные, отпущенные по оброку, то есть обязанные платить ежегодную дань помещикам за право жить на стороне. Главный порок, за который прислугу увольняли, было пьянство. На обхождение у нас нельзя было жаловаться; я, по крайней мере, не помню, чтобы происходили бурные объяснения с физическим воздействием или без оного. Я приписываю это всецело влиянию моей матери, которая еще отца моего журила, если он позволял себе чересчур увлекаться гневом.

*

Все внутренние распорядки наши остались такими же, как были при отце.

Чай пили около 9 часов, после чего младшие братья торопились в лавку; старшие выезжали немного позже. Все они обедали в городе; остававшиеся дома обедали в 2 часа. Вечерний чай подавался в 5, ужин в 9 часов. За столом никогда не бывало ни водки, ни вина, ни закусок; ставились только два графина: один с водой, другой с квасом домашней варки, очень вкусным. Изредка, в праздники, подавались кислые щи* и прекрасный мед, тоже домашний; шипучий, ароматный, по вкусу совершенно, как лучший сотовый мед, он казался мне каким-то нектаром. Но его подавали очень редко, и, вероятно, вскорости перестали совсем варить. Из вин мы имели понятие о малаге и мадере, которые, однако, употреблялись только при нездоровье, как лечебные средства с какими-нибудь каплями.

Ничто не изменилось и в отношениях к церкви; порядки соблюдались такие же строгие, как и прежде. Вся семья должна была ходить ко всенощным и обедням в праздники и воскресные дни. Уклонение от этой обязанности допускалось лишь в редких и исключительных случаях: болезни или экстренного, не терпящего отлагательства дела.

При замкнутости семейной жизни и отсутствии общественных интересов церковь служила центром, объединившим небольшой мирок прихода. Если прихожане и не были официально знакомы между собой, то, во всяком случае, были друг другу хорошо известны. Каждое семейство имело свое определенное место. Наше было позади правого клироса. Мать моя занимала уголок у стены, я помешался перед ней, а около нее становились невестки; мужья их предпочитали стоять поодаль, у свечного ящика, рядом с церковным старостой.

Посещение церкви имело не только смысл религиозный, но служило и к поддержанию общественного инстинкта, давая возможность видеться с соседями, перекинуться словечком со знакомыми, узнать местную новость, а дамам, кроме того, рассмотреть или показать новый покрой мантилии или модного цвета платье. Это было особенно важно для моей матери, которую глухота лишала возможности выезжать. Всякое мелочное наблюдение было для нее ценно и давало материал для расспросов и разговоров.

— Что бы такое значило, что Ольги Семеновны не было нынче у обедни? — спрашивала мать.

— Разве не было? — отзывался кто-нибудь. — А как будто она была.

— Не была! Я нарочно в их сторону поглядывала. Была Авдотья Васильевна, Петр Петрович, Иван Петрович, Катерина Гавриловна, а ее не было. Уж здорова ли?

— Кажется, ничего такого про нее не слышно. Уж не уехала ли на богомолье куда?

— Разве собиралась? Недавно была у меня Аграфена Харлампиевна. Она ничего не говорила.

— Не была ли она у Петра и Павла в приходе, с Сорокоумовскими вместе?

— В такой-то праздник? Неужели от своего прихода ушла? Как будто не очень складно…

В другой раз между дамами можно было прислушаться к такому разговору.

— А на Кочетковой-то (имярек) новое платье было, серое, с оборками. Ничего, сидит на ней складно, и фасон хорош, мне нравится, — говорит моя мать.

— Что вы, что вы! — возражает сестра Надежда Петровна, отчасти жестами, отчасти писанием на грифельной доске. — Это платье я на ней видела еще в прошлом году, за обедней в Усекновение главы. Фасон старый, уж теперь с оборками