весна приближалась, думали только о путешествиях, забавах, турнирах, о развлечениях для очень уставшего пана, а польская молодёжь, воодушевлённая Яном из Тенчина, готовилась к турнирам, к танцам, к пирам, в которых убегающих французов должна была заменить.

Выезжая уже в Неполомицы, Генрих, который давно не был у Анны, объявился к ней попрощаться. Она была такой слабой, что снова с радостью приняла это доказательство памяти о себе. Оделась старательней и ждала объявленного.

Генрих, чрезвычайно элегантный, благоухающий, прибыл с одним только своим grand prevot, Villequierem, и секретарём Beaulieu. На пороге он надел чрезвычайно весёлую масочку, увидев стоящую и ожидающую его Анну, которая была грустная и бледная.

– Не правда ли, – сказал он, беря её за руку, которую на минуту удержал, – что не считаете мне за зло такой долгой забывчивости? Но это слово неправильное. Я помнил, грустил, собирался и не допускали меня к вам. Польские паны сенаторы есть настоящие тираны и не я над ними, но они надо мной царствуют! Держали меня часто голодным до ночи.

Генрих смеялся.

– Но, наконец-то, этот сейм однажды закончился и все, они и я, вздохнём свободней. Еду в тот замчик в лесах, который и вашему королевскому высочеству должен быть знаком, потому что мне говорят, что там отец ваш обычно охотился.

– И я была там много раз, – ответила, постепенно оживляясь, Анна. – Не надейтесь, однако же, ваше величество, найти там много удовольствия и удобств. Место уединённое и дикое.

– Тем свободней там вздохну, – сказал король, – чтобы потом вернуться в Краков освежённым и отдохнувшим. А ваше королевское высочество что решили?

– Я? – спросила немного удивлённая Анна. – Я? Как вашему величеству должно быть известно, я совсем до сих пор своей воли не имею. Паны сенаторы гораздо деспотичнее пануют надо мной. До сих пор я от них ничего не могла дождаться, ни урегулирования дела моего и сестёр наследства после брата, ни обеспечения меня на будущее. Много основных вещей у меня забрали.

Анна уже пару раз раньше намекала о том королю. Подняла на него глаза. Генрих зарумянился, совсем забыл о том, что ей обещал.

– А! Прошу верить, – прервал он, кладя на грудь руку, – не моя вина. Всегда панов сенаторов. Что до меня, я готов по мысли и, согласно вашему желанию, решить, подписать.

– Сделайте это, ваше величество, – отпарировала Анна, – потому что неопределённость – неприятна, а, кроме того, я чувствую себя ответственной перед сёстрами за задержку. Я тут одна защищаю дела королевы шведской и княгини Брунсвицкой.

Король слушал уже одним только ухом, желал как можно быстрей выскользнуть, но Анна добавила ещё:

– Очень прошу ваше королевское величество о решении. Мои требования не много значат, слушать меня не хотят, ваше королевское величество имеете право.

Король кланялся и прижмуривал глаза, а губы кокетливо кривил.

– Но вы, ваша милость, можете быть уверенными, что касается меня, – сказал он, – я с закрытыми глазами подпишу всё, что может обеспечить ваш покой. Даже охотно учинил бы жертву.

– Я никакой не приняла бы, я не нуждаюсь в требовании, – отозвалась Анна, – я требую только справедливости. До сих пор не обдумали для меня ничего, а даже к собственности своей прийти не могу.

– А! – прервал вдруг Генрих. – Это несчастное дело того бедного каштеляна со Зборовским! Сколько оно у нас времени забрало, как закрутило всем! Благодарение Богу, оно наконец закончено, хотя я имел то несчастье, что, желая всех удовлетворить, не понравился никому. Зборовский считает меня чрезвычайно жестоким, пани Ваповская – слишком снисходительным.

Из этого тона и звука речи не видно было, чтобы это всё очень интересовало короля. Легко выражался, а двузначная, саркастическая улыбка, к которой был привыкшим, не переставала блуждать по его устам. Иногда, отвлечённый, поглядывая на девушек фрауцимер принцессы, стоящих за ней, один глаз прищуривал.

Принцесса благодарила за обещания, добавила, что положится на них и будет ждать исполнения.

– Хотя я еду в Неполомицы, – прибавил король, – не дадут мне и там покоя и буду помнить, чтобы ничего не залежалось, а дело вашей милости будет для меня самым срочным.

Вскоре потом король, словно этим хотел понравиться Анне, начал расхваливать польскую весну.

– Обещают мне прекрасную охоту, леса, должно быть, превосходны.

– И раньше были полны зверя, – прервала Анна, – а так как там никто не имел права охотиться, сейчас также должно быть изобилие всего.

Принцесса ещё спросила о новостях из Франции и здоровье королевы-матери, на что погрустневший Генрих отвечал, что три дня не имел писем, что его весьма беспокоило.

– О здоровье своей матери я менее беспокойный, – прибавил он, – больше забочусь о возлюбленном брате, который уже давно страдает, а своего доктора Амбруаза Паре слушать не хочет, слишком много охотится и срывает грудь, учась играть на охотничьей трубке.

Принцесса шепнула, что слышала, якобы он также стихи писал, на что Генрих улыбнулся.

– Так говорят, – сказал он насмешливо, – но имеет при этом столько здравого смысла, что этим не хвалится. Короли имеют слишком много дел, чтобы поэзией заниматься. А потом, что же Ронсар?

Королю казалось, что, сверх обычного размера удлинив разговор с принцессой, должен был её уже осчастливить и на долго накормить; закрутился, вежливо кланяясь, кокетливо и весело улыбнулся, гибким шагом танцора пошёл к дверям.

Все девушки смотрели за ним, восторженные, таким был искусным, гибким и молоденьким казался.

Ласку радовало это из-за Анны.

– Такого красивого будет иметь мужа! Нет сомнения, что будет его иметь.

Принцесса после ухода Генриха тут же удалилась в спальню, чтобы там минуту помечтать.

Как ученик, выпущенный из школы, молодой король спешил в свои апартаменты. Тут его ждала великая радость.

Д'Антраге, которого он очень любил, ровесник, приятель, прибыл с письмами из Франции.

На самом деле давно ждали короля Опалинский, Зебжидовский, недавно назначенный воеводой, и епископ плоцкий, но д'Антраге привёз такие желанные новости из Франции – ничего не могло уравновеситься с ними.

Пибрак побежал извиняться, оправдываясь письмами от матери, и паны сенаторы ещё раз должны были уйти ни с чем.

Д'Антраге не имел даже времени снять ботинки, в которых поспешно отбывал путешествие на коне, ввели его в кабинет, дверь которого была заперта на задвижку.

Когда они оказались одни, Генрих, сбрасывая с плеч плащик и шляпу с головы, глубоко вздохнул.

– А! Друг! – воскликнул он, ломая руки. – Когда же я из этого вавилонского плена освобожусь? Ты не знаешь, на твоё счастье, что такое сидеть тут на тяжком покаянии в стране медведей, пива и кривых сабель, где люди по целым дням ссорятся, мирятся, убивают