Это было громкое дело.

Анна простила Мнишкам и забыли их навязчивость к королю, но ни Гижанке не простили, ни мужу её.

Также Анна Заячковская после смерти короля вышла скоро за Криштофа Дунина и, прибыв в Краков с мужем, хотела просить прощения у принцессы, но Анна отвергла всякое сближение.

– Я прощаю её, велела она сказать Жалинской, которая посредничала, – но пусть мне не показывается на глаза. Рана ещё не зажила.

Как раз когда Заячковская приехала в Краков, случилось что-то, что могло припомнить её, ежели не принцессе, то подозрительному Талвощу.

Неизвестно откуда, явился какой-то шляхтич Заглоба, который признавал себя дядей Доси, по тому деревянному крестику её якобы племянницей называл и хотел принцессу просить, чтобы её ему отдала, потому что детей собственных не имел.

Поначалу эта весть глухо разошлась и не верили ей.

Талвощ очень забеспокоился. Не мог удержаться, чтобы саму панну Дороту, застав её врасплох, (что теперь редко случалось, потому что она его избегала) не спросить:

– Люди болтают, – сказал он, заступая ей дорогу, – что ваш дядя, панна Дорота, за вас просит. Откуда он взялся через столько лет, о вас забыв?

Панна стояла сильно зарумянившаяся.

– Что же в этом удивительного? – спросила она. – Разве я дядю не могу иметь?

Но так долго не отзывался! – сказал Талвощ.

– Разве человека совесть затронуть не может? – хмуро ответила Дося. – Пока имел собственных детей, не заботился о племяннице, теперь, когда у него Господь Бог их отобрал…

Литвин покачал головой.

– И вы захотите покинуть принцессу, – сказал он с каплей иронии, – а кроме того, мне кажется, что и Кракова вам было бы жаль, когда становится весёлым. Французы без панны Дороты не справятся.

– Вы меня мучаете этим преследованием французами! – крикнула девушка. – Раз и навсегда говорю вам: не опекайте меня.

– Значит, и спрашивать нельзя? – прервал Талвощ. – Я в того дядю верить не хотел, а панна Дорота не создана для того, чтобы где-то на границах в плохой усадьбе с девушками кудель пряла.

Заглобянка нахмурилась.

– Предпочитаю там кудель прясть, чем здесь быть выставленной на клевету и подозрение, – воскликнула она.

Так они разошлись, но Талвощ не успокоился. Поскольку каждый день вечерами ходил к принцессе, которой доносил о том, что слышал, и приказы от неё получал, первого дня сразу спросил о Дороте.

Принцесса Анна насупилась.

– Это правда, что какой-то дядя о ней вспомнил, а что хуже, она сама того не отвергает, чтобы с ним ехать, но мне она так нужна.

Принцесса прошлась по комнате и тихо добавила:

– С того времени, как меня так недостойно обманули с той Ханной Заячковской, никому уже не верю. Не знаю, почему она мне приходит в голову, но Дося была очень степенной.

– Панна Дорота, – отважился шепнуть Талвощ, – с прибытия французов очень как-то изменилась.

Анна обернулась к нему.

– Не думаю, – сказала она живо, – я вынуждена её часто использовать, чтобы знать, что там делается. Ежели кто виноват, то я, что её подставляю, но к той французишне некого послать послушать, а она с ними отлично справляется. Она смелая. Я верю, что ей это ни голову закружить, ни испортить не может.

– Дал бы Бог, – вздохнул литвин. – В эти минуты тем более было бы жаль отдавать её дяде на границу, когда тут нужна вашей милости.

Задумчивая принцесса прошлась пару раз по комнате и сказала Талвощу:

– Мой Талвощ, а узнай ты мне об этом Заглобе, откуда он тут взялся! Кто он? Может, его кто знает! Я не хотела бы отдать Досю неизвестно кому, на потерянное имя, на конец света.

Только это было нужно Талвощу, который сразу на следующий день пустился на разведку.

Мы знаем, что он имел в этом необычайное умение, и выслеживать, что скрывалось, умел и любил. Тут, однако, разбился, как о стену, об этого Заглобу. Живая душа не знала этого человека, а тот, выслеживаемый издалека, казалось, слишком хорошо знаком с Краковом и местными отношениями, как для человека, который только что прибыл с границы.

Не давая ему узнать себя, пришёл к нему Талвощ, спрашивая его о Подоле, об Украине, о границе, о татарских нападениях, потому что шляхтич должен был лучше всех знать, когда прибыл из тех сторон.

Между тем Заглоба, словно ему рот замазали, о границах ничего говорить не умел; из дальнейшего же разговора он скорее выдался придворным подласком, чем подоляком. Таскаясь за ним и подсматривая, Талвощ узнал, что ночью Заглоба заглядывал к Седерину.

Всё это наталкивало на размышления, но на простые подозрения литвин не мог опираться; решил следить дальше, пока его на чём-нибудь не поймает, а тут, как бы предостережённый, старый шляхтич совсем исчез с его глаз.

Отнёс литвин принцессе не много – не скрывая того, что без некоторой поруки Доси ему жертвовать собой не годилось.

– Она сама разум имеет, – отпарировала принцесса, – а я ей снова ради моего удобства счастья и судьбы связывать не думаю. Дядя ей две деревни, по-видимому, обещает в приданое, может её хорошо выдать замуж.

– Всё-таки святые слова были у вашей милости, – отозвался Талвощ, – когда Заячковскую припомнили. Сейчас такие времена, что никому верить нельзя.

– Но Дорота недоверчива, – заключила принцесса.

Литвин немало испугался, когда потом Жалинская и Конецкий оба с великой горечью поведали ему, что Заглобянка, не обращая ни на что внимания, готова была ехать с дядей и принцессу, благодетельницу свою, покинуть.

Он встречал её взволнованной, с заплаканными глазами, какой-то не своей и молчащей. Принцесса, когда он спросил, что будет с панной Доротой, сказала ему:

– Ты видишь сам, как я бедна, крупу мне паны сенаторы отмеряют, чтобы их слишком не съела. Обеспечить Заглобянку приданым не могу; ежели попадётся семья, которая её примет и захочет снабдить приданым, как свет закрывать?

– Я бы только осмелился сказать, чтобы отложить конец, пока шляхтич выведет, что имеет и кем есть, – сказал Талвощ. – Панне Дороте с мужем трудно не будет.

Анна улыбнулась, потому что давно знала, что Талвощ влюбился в неё и старался о ней. Дося, должно быть, догадалась или знала, что её литвин был у принцессы, и при первой встрече яростно на него напала. Безжалостно его обругала.

– Панна Дорота, – сказал обиженный Талвощ, – прошу мне верить, что я о себе не думаю, когда вас спасаю. Я знаю, что вы не хотите меня, а, не имея сердца, я руки бы не добивался. Мне вас жаль.

Через немного времени казалось словно эта речь производила на неё какое-то впечатление