друг друга, а ссоры и мир запивают бочками этого народного напитка.

Он содрогнулся.

– Д'Антраге, что ты мне привёз? Мать? Король? Д'Алансон? Что у вас делается?

Д'Антраге доставал письма.

– Вы узнаете немного из того, что пишет королева, хотя она поручила мне, чтобы это дополнил тем, что доверила мне устно… король всё хуже.

Генрих быстро поглядел.

– Что говорит Паре?

– Молчит, это хуже всего, – ответил спрошенный. – Король совсем жалеть себя не хочет, а кровати не терпит. Болезнь явно усиливается.

– Грозная? – шепнул Генрих.

– По крайней мере ей кажется, – говорил д'Антраге, – нам всем и королеве-матери, которая заранее должна принять меры, чтобы в случае несчастья д'Алансон, король Наварры, а с ними Конде, Туренн и их приятели не подхватили регентства.

Брови Генриха стянулись, письма, которые держал в руке, сжал судорожным движением.

– Мне кажется, – сказал он глухим голосом, в котором чувствовалось пылкое волнение, – мне кажется, что королева имеет достаточно средств, чтобы сделать их безвредными и не спускать с них глаз. Регентство принадлежит ей одной; что бы было, если бы его подхватил д'Алансон. Это нужно предотвратить.

– Я думаю, что предотвратили, – ответил живо д'Антраге, – королева имеет на сердце дело ваше величества, как своё собственное.

– Потому что она также наша союзница, – прервал Генрих. – Нужно иметь глаз не только на моего брата и на этого хитрого короля Наварры, который так хорошо умеет, когда ему нужно, добродушным притворяться. Конде, Монморанси, де Коссе, Тюренн и Тор – опасны.

Д'Антраге усмехнулся.

– Все они так хороши, когда в наших руках, – сказал он, – об этом, ваше величество, можете быть спокойны. Сомневаюсь, чтобы имели время к побегу, а малейшее подозрительное движение свободы их лишит.

– В Бастилии, – пробормотал Генрих.

– Трудней будет с д'Алансоном и королём Наваррским, – продолжал далее прибывший, – но те ни на один шаг без помощников не решаться.

Генрих поднял руки вверх.

– И нужно было, чтобы меня несчастная судьба занесла сюда, на другой конец света, и связала, чтобы только издалека должен был беспокоиться и тревожится.

– Можете быть вполне спокойны, ваше величество, – прибавил д'Антраге. – Королева бдит, ничего упущенного нет.

– Скажи мне ещё о Карле, – прервал Генрих. – Он действительно так плох?

– Делая вывод из лица, – шепнул прибывший, – сдаётся, что болезнь с каждым днём становится более угрожающей. Несмотря на старания врачей, он страшно исхудал, горячка его травит. Паре говорит тем, кому доверяет, что в том возрасте, в каком есть король, болезнь более угрожающая, чем в старости.

– Изменил жизнь? – спросил Генрих.

– Ничуть.

– А молодая королева? – тут он быстро взглянул в глаза приятелю, который его понимал.

– Нет о том страха, – шепнул д'Антраге, – единственным потомком останется ребёнок Мари Туше.

Генрих улыбнулся.

– Тогда никому препятствовать не будет, – сказал он, бросаясь в кресло. – Должно быть, ты ужасно устал, д'Антраге? – прибавил он. – Но я тебя даже для снятия этих ботинок отпустить не могу, пока мне не расскажешь всего. Так жаден я до новостей из Парижа, так соскучился по вам! А! Что за страна! Что за люди! И наконец, как Дамоклов меч, висит надо мной страшная необходимость жениться на женщине, которая могла бы быть моей матерью, а говорят о ней, что она ведьма, что отравила собственного брата и унаследовала от матери все качества, которые тут память о ней делают отвратительной.

Д'Антраге поглядел на него.

– Этот брак… – начал он.

– А! Этот брак, – не давая говорить, добросил король, – этот брак был бы смертью для меня! Чем-то ещё хуже смерти, пыткой…

– Не торопят, ваше величество?

– Я выворачиваюсь, как могу, – начал Генрих живо. – Обманываю, откладываю, не даю им говорить о том даже. Часть сенаторов за меня, я надеюсь через них остальных приобрести.

Опираясь на руку, говорил он с опущенными глазами, и поднял вдруг голову.

– Ты мог бы остаться навсегда прикованным к этим льдам? – воскликнул он. – Д'Антраге, вы на это не согласитесь! Я не выдержу!

Он встал с кресла.

– До каких пор моя судьба останется нерешённой? – воскликнул он.

– Это не должно долго продолжаться, – сказал д'Антраге. – Я знаю, что и королева-мать так думает. Поэтому делает всяческие приготовления, чтобы катастрофа не застала её врасплох.

– Она неизбежна? – тихо, как бы сам боялся того, что имел сказать, шепнул Генрих.

– Так кажется, – подтвердил д'Антраге.

Последовало множество вопросов о подробностях, о пребывании Алансона и короля Генриха, о Конде, о тех, которых король считал более опасными. Посол королевы-матери уверял, что помнили обо всех, что никто не мог ничего предпринять, чего бы внимательная королева заранее не предотвратила.

Наконец д'Антраге был выпущен из кабинета, а Генрих начал читать привезённые им письма.

Весь вечер потом осаждали прибывшего из Парижа, потому что каждый должен был спросить о ком-то, но д'Антраге, открытый с королём, перед другими был скупым на слова. Отделывался неосведомлённостью.

Прибытие этого посла не препятствовало запланированной экспедиции в Неполомицы, куда давно были отправлены кухня, служба, ловчии, приборы. Забрали француза с собой.

Тут, в стороне, король чувствовал себя гораздо более свободным, не столько глаз на него смотрело. Прибывающих панов поили так, чтобы видели не всё, что тут делалось. Генрих мог забыть о пасквилях и недружелюбном к себе расположении, потому что здесь ему о них не доносили.

В Кракове, меж тем, даже этого пребывания не простили, рассказывая о нём страшные вещи. Знали, сколько французы с собой подружек забрали, что Нанету, переодетую в мужскую одежду, Седерин отправил в собственной карете. Уменьшилась численность французов, но ненависть к ним росла.

В постоялом дворе у Гроцика кружились чудовищные слухи о ночных забавах в замке. Замок, хоть закрытый, не имел тайн, выдавала их челядь, а для самой маленькой вещи хватало злого языка, чтобы из неё страшную клевету склеили.

Впрочем, краковская чернь в этом своём возмущении была выражением того чувства, которое отзывалось в высших кругах.

Хотели иметь короля, который бы своё величие учинил великим блеском добродетели; последние лета жизни Августа принесли достаточно уже огорчений и горечи. За это легкомысленные слуги вели за собой позор и унижение.

Нужно было стыдиться за них перед иностранными послами, перед народом, перед светом. Люди вывозили из Кракова только повести о распутстве и беспорядке.

Не один раз уже обыватели разглашали, что такого короля терпеть не годиться; но брак короля со страной казался таким неразрывным, как пастуха с овчарней, как мужа с товарищеской жизнью. Развод был невозможен.

Поэтому выдумывали разные средства, какими бы молодого пана вывести на другую дорогу, а женитьба, соответственно, выдавалась многим одним из наиболее эффективных.

Диссиденты хотели немецкую принцессу, католики вроде бы австрийскую. Анна должна