Вне сцены Сэм был настоящим философом. Когда Форд Стерлинг пришел к нему жаловаться на изменницу жену, Сэм философски пожал плечами и ответил: «Ну и что, Наполеону тоже изменяли!»

Фрэнка Тинни я увидел, когда приехал в Нью-Йорк в первый раз. Он был звездой в театре «Зимний сад» и умел устанавливать невероятно близкий контакт со зрительным залом. Так, например, он наклонялся над рампой и шептал: «Ребята, наша премьерша-то запала на меня!» – после этого он подозрительно всматривался в глубину сцены, словно проверяя, подслушивают его или нет, а потом снова оборачивался к публике и продолжал: «Нет, это точно! Нынче вечером, когда она выходила на сцену, я сказал ей: “Добрый вечер!”, но она так запала на меня, что даже голос потеряла и не ответила!»

В этот самый момент его партнерша выходила на сцену, а Тинни быстро прикладывал палец к губам, словно просил зрителей не выдавать его. Обернувшись, он весело кричал: «Привет, малыш!» Дама с негодованием смотрела на него и в ужасе убегала со сцены, роняя при этом свою расческу для волос.

Тинни снова обращался к залу и шептал: «Ну, что я вам говорил? Но когда наедине, мы с ней, ну, прямо как…», и он скрещивал пальцы, а потом поднимал расческу и говорил режиссеру: «Гарри, отнеси это в НАШУ уборную, пожалуйста!»

Через несколько лет я снова увидел его на сцене и был просто поражен произошедшими изменениями. Муза комедии покинула Тинни. Он вел себя на сцене настолько напряженно, что трудно было поверить, что это все тот же человек. Годы спустя я использовал эту тему в фильме «Огни рампы». Мне очень хотелось понять, почему такой артист потерял вдруг веру в себя и весь свой талант. В «Огнях рампы» причиной являлся возраст: Кальверо старел, погружался в себя все больше и больше, становился высокомерным и в результате потерял контакт со зрительным залом.

Что касается американских актрис, то мне очень нравилась миссис Фиске – с ее темпераментом, чувством юмора и высоким интеллектом. А еще мне нравилась ее племянница Эмили Стивенс, талантливая актриса с индивидуальным стилем и легкостью, и Джейн Коул – за умение перевоплощаться и искренность. Миссис Лесли Картер просто завораживала своей игрой на сцене. Если говорить о комедийных актрисах, мне очень нравилась Трикси Фриганза и, конечно же, Фанни Брайс, чей талант эстрадной актрисы блистал еще ярче благодаря ее исключительному чувству сцены. Ну и, безусловно, у нас, англичан, были и свои любимые актрисы: Эллен Терри, Ада Рив, Айрин Ванбру, Сибил Торндайк и умнейшая миссис Пэт Кэмпбелл. Я видел их всех, за исключением миссис Пэт.

Джон Бэрримор выделялся тем, что играл на сцене в истинных традициях театрального искусства, но нес он свой талант вульгарно, словно шелковые носки без подвязок, с беззаботностью и пренебрежением. Ему было все равно, что делать: то ли сыграть Гамлета, то ли переспать с герцогиней – вся его жизнь была одной большой шуткой.

В его биографии, написанной Джином Фаулером, есть история о том, как Джон после чудовищной вечеринки с шампанским вынужден был вылезти из теплой кровати и отправиться в театр, где играл Гамлета. Он делал это, временами исчезая за кулисами, где его рвало и где он периодически похмелялся алкоголем.

Первый раз я увидел Джона, когда он был на вершине своей славы. Джон задумчиво сидел в офисе здания «Юнайтед Артистс», кого-то ожидая. Нас познакомили, потом мы остались одни, и я начал разговор о его триумфе в роли Гамлета, сказав, что Гамлет позволяет гораздо шире раскрыть личность героя, нежели любой другой шекспировский персонаж.

Задумавшись на минуту, Джон ответил:

– Король ведь тоже неплохая роль, я люблю ее даже больше, чем Гамлета.

Я счел эти слова чудачеством, так как сомневался в откровенности Джона. Если бы не тщеславие и высокомерие, он мог бы встать в один ряд с такими великим артистами, как Бут, Ирвинг, Мэнсфилд и Три. Но они обладали высоким духом и остротой восприятия, в то время как Джон придумал странную, наивную и романтичную концепцию, будто он гений, обреченный на саморазрушение, чего он и достиг к концу своей жизни, упившись до смерти.

* * *

«Малыш» шел на экранах с огромным успехом, но это не означало конца моих бед, поскольку предстояло снять еще четыре фильма для «Фёрст Нэйшнл». В состоянии тихого отчаяния я слонялся по реквизиторской, надеясь найти что-нибудь, что подтолкнуло бы меня к моей новой идее. И вот взгляд уткнулся в набор старых клюшек для гольфа. Вот оно! Бродяга играет в гольф – «Праздный класс»!

Идея была проста. Бродяга вкушает все прелести жизни богатых. В поисках тепла он отправляется на юг, но не в купе вагона, а под ним. Он играет в гольф мячами, которые находит на поле для гольфа. Во время бала-маскарада богатая публика принимает его за своего, переодевшегося в нищего. Бродяга ухаживает за симпатичной девушкой, но все оборачивается крахом, и герой еле ускользает от взбешенных гостей, чтобы снова отправиться в путь.

Во время работы над одной из сцен случилась маленькая неприятность с паяльной лампой. Пламя прожгло мои асбестовые брюки, и нам пришлось наложить еще один слой асбеста. Карл Робинсон посчитал, что эта история может быть интересной для прессы, и рассказал о ней журналистам. Вечером того же дня я был потрясен заголовками многих газет, кричавших о том, что я получил серьезные ожоги лица, рук и тела. Студию заполонили сотни писем и телеграмм, а телефоны звонили не переставая. Я выступил с официальным опровержением, но оно было напечатано всего лишь в паре газет. Из Англии я получил письмо от самого Герберта Уэллса, в котором он сообщал, что произошедший со мной несчастный случай глубоко обеспокоил его. Он также написал, что всегда был моим поклонником и весь мир много потеряет, если я не смогу вернуться к работе. Я немедленно ответил ему телеграммой и объяснил, что на самом деле произошло.

Закончив работу над «Праздным классом», я планировал тут же начать съемки еще одного фильма из двух частей. Мне хотелось снять комедию о сытой жизни водопроводчиков. В первой сцене я и Мак Суэйн должны были подъехать на роскошном лимузине с шофером к дому, где нас встречала бы прекрасная хозяйка – ее играла Эдна Пёрвиэнс. После вина и прочих угощений она проводит нас в ванную комнату, где я вытаскиваю стетоскоп и начинаю прослушивать стены, трубы и простукивать пол на манер доктора, осматривающего пациента.

Это было все, что мне удалось придумать. Дальше дело не пошло, сколько бы я ни тужился. Я даже представить себе не мог, насколько устал. Более того, вот уже два месяца я вставал каждое утро с мыслью, что мне очень хочется в Лондон, он мне даже снился, а тут еще Герберт Уэллс со своим письмом подлил масла в огонь. Даже Хетти Келли написала мне письмо после десяти лет молчания: «Может, ты еще помнишь ту маленькую глупую девочку…» Она была замужем, жила в Лондоне на Портман-сквер и приглашала навестить ее. Я не нашел в письме никаких особых интонаций, да я и не питал каких-то особых надежд, но всплеск эмоций я, конечно же, почувствовал. В конце концов, за долгие десять лет много чего произошло, я влюблялся и расставался, но решил, что мы обязательно встретимся.