Поливать в это лютое пекло цветы нельзя — вода может сварить корни, соберет губительный жар с поверхности почвы и утащит его внутрь…

Нужно было брать себя в руки и ехать в посольство, оттуда — в здание «Домей Цусин», на работу. Необходимо как можно скорее встретиться с Ходзуми Одзаки. Зорге вернулся к тахте, повалился на нее. Втянул в себя воздух, задержал его в груди.

Минут через десять отпустило. Зорге поднялся, задержался на несколько мгновений у зеркала — на него смотрел угрюмый, заметно постаревший, незнакомый мужик, — подмигнув этому мужику приятельски, Рихард надел легкий летний костюм и покинул дом — надо было побыстрее очутиться в посольстве. Кто знает, а вдруг у порога кабинета его встретит Отт и объявит с кислой улыбкой:

— Ты не поверишь, Рихард, но наши-то того… Обгадились и откатились назад к границе, укрепления русских оказались нам не по зубам.

Такое тоже могло случиться.

Пока он ехал по притихшим улицам Токио, думал о матери. Каково ей сейчас в Германии? Русский среди немцев, среди врагов… Ловит косые взгляды, фиксирует недружелюбные улыбки соседей, выслушивает нотации знакомых насчет того, кто у немцев друзья, а кто недруги…

Братья Рихарда, скорее всего, мобилизованы на фронт, в том числе и самый толковый из них, Герман. Старший среди братьев, Герман, был по профессии химиком. И талантливым химиком — писал научные статьи, чтил покойного отца и издал его книгу… Вот если бы Германа не взяли в армию, а оставили с матерью, Рихард был бы спокоен, а так мать одна. Как она там?

На перекрестке Зорге остановился. К нему немедленно кинулся чумазый продавец газет с крохотными косыми глазками, — наверное, китайчонок, — проорал что было силы:

— Срочный выпуск, срочный выпуск! Война Германии с русскими!

Зорге показал ему один палец:

— Дай-ка мне свой бульварный листок!

Китайчонок не понял, что ему сказал владелец роскошного авто, важно сидевший за рулем, но послушно сунул газету в открытое окно машины.

Заголовок, украшавший первую полосу газеты, гласил: «Сколько дней осталось до капитуляции Советского Союза?» Зорге иронично хмыкнул, сунул в маленькую грязную лапу китайчонка деньги и поехал дальше.

На следующем перекрестке газетами торговал точно такой же китайчонок.

Отт выглядел сияющим — был чисто выбрит, благоухал хорошим одеколоном, на нем ладно сидел генеральский мундир с колодками наград.

Увидев Зорге, он встал из-за стола.

— Рихард, а мне сказали, что ты серьезно заболел.

— Неправда всегда обгоняет правду, Эйген. Прихватило немного, — Зорге постучал себя по левой стороне груди, — в последнее время пил много кофе, много работал — вот и результат. В два раза уменьшил норму кофе, в три раза — табака, и сразу поднялся на ноги. — Зорге улыбнулся. С трудом это сделал, но все же заставил себя улыбнуться.

— Настало наше время, Рихард, — проникновенно произнес Отт. — Я думаю, нас очень скоро пригласят в Берлин, так что просверливай в пиджаке отверстие для ордена. — Отт любовно погладил ткань своего мундира: был уверен, что орден не обойдет и его: они с Рихардом немало сделали для победы германского оружия.

— Какие новости из Берлина?

— Русские бегут на всех участках границы от Северного моря до моря Черного. Остались только отдельные очаги сопротивления. Но завтра, думаю, их не будет. Надо бы нам устроить по этому радостному поводу посольскую вечеринку.

— Неплохо бы.

— Готовься быть на ней, Рихард, тамадой.

— Всегда готов, Эйген.

Находиться в посольстве было неприятно. Но и не находиться было нельзя.

Полковник Осаки продолжал свою упорную охоту на радиста и группу, которая работала вместе с ним.

Утром дежурный офицер принес ему письмо. Это был обыкновенный донос. Один добропорядочный японец (фамилию свою он, как и все добропорядочные люди, не написал, предпочел остаться в тени) рассказывал в письме о своем соседе — гражданине, по его мнению, неблагонадежном. Сосед и императора поругивал, и армию с полицией, и правительство, и порядки токийские… Осаки внимательно прочитал письмо и решил арестовать неблагонадежного гражданина: маленькая рыба — тоже рыба. Пусть хоть такая потрепыхается в сети.

Арестованный перепугался настолько, что чуть не сходил под себя прямо в кабинете полковника. Запашок от него пошел, скажем прямо, не самый приятный. Осаки зажал нос пальцами и приказал отвести арестованного в сортир: пусть вытряхнет все из своих штанов.

Опорожнившись, арестованный начал выкладывать фамилии одну за другой, помощник полковника едва успевал записывать их — казенный нужник пошел клиенту на пользу: он назвал едва ли не всех своих знакомых. Картотека во втором контрразведывательном отделе, которым руководил Осаки, была внушительная, в ней имелись данные даже на самого императора, названные лица в большинстве своем не представляли никакого интереса, это были обыкновенные обыватели, мелочь, но вот семь человек заинтересовали Осаки. Среди них значился и Иотоку Мияги.

Когда Осаки попросил арестованного рассказать об этом человеке подробнее, тот оживился, будто ему протянули спасительную соломинку, слова посыпались из него, как горох из переполненного мешка.

— Раньше Мияги жил в Америке, был коммунистом, потом, как он говорит, вышел из этой партии, но я ему не верю: коммунистической пропагандой он занимается и сейчас.

— Что, есть какие-то факты? — равнодушным тоном поинтересовался Осаки.

— Есть! — выпалил арестованный и в тот же момент споткнулся, натужился — полковнику даже показалось, что от него вновь запахло нужником, он брезгливо подергал носом.

— Ну! — угрожающе проговорил Осаки.

— Очень активно интересуется политикой, дружит с иностранцами… Мияги — коммунист, точно коммунист! — Арестованный преданно поедал глазами полковника.

Как бы там ни было, Осаки поставил против фамилии Мияги галочку. Это означало, что полиция «кемпетай» должна им заинтересоваться особо.

За Мияги установили круглосуточную слежку. На четвертый день топтуны из «кемпетай» засекли, как Мияги встретился с советником премьер-министра Ходзуми Одзаки. Опять Одзаки! Полковник почувствовал, что остатки волос на его голове поднялись дыбом, а под мышками появился холодный, неприятно острекающий пот. Он понял, что если допустит хотя бы малую оплошность, то на большой скорости загудит в преисподнюю. Ни кресла своего высокого тогда он не увидит, ни чина очередного, ни головы — ее срубят и забросят куда-нибудь в кусты, на съедение собакам.

Полковник даже застонал — так ему сделалось больно. Промаявшись полдня, он собрал бумаги в папку и поехал к Доихаре.

Войдя в кабинет генерала, он поклонился едва ли не до пола, тем самым показал, насколько важно дело, с которым он явился. Доихара откинулся на спинку кресла, холодно посмотрел на полковника:

— Ну, докладывай, чего там накопал своей бамбуковой веточкой?

Осаки коротко, стараясь, чтобы слова его звучали убедительно, рассказал, какой улов принесла ему